Вдруг сказал:
— А хочешь, встану на голову?
Подошел к стене, его лаковые туфли сверкнули, совершили
широкий полукруг и двумя лодочками сомкнулись где-то над моей головой.
— Аркаша, это было замечательно, — сказала
я. — Спокойной ночи…»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Любой выход из дома Марина всегда превращала в странствие.
Она не шла прямо по адресу, куда ее приглашали, где ждали, где назначена была
встреча. Она просто выходила из дому и шла, куда глаза глядят, иногда по пути
вспоминая о каких-то давних нуждах, заруливая в магазины, ателье или ремонтные
мастерские, заглядывая в парки, проезжая на метро остановку-другую дальше,
чтобы выйти на Коломенской и увидеть цветение вишни в бывших монастырских
садах… Она шла с рюкзачком за спиной, в котором всегда на всякий случай лежали
ролики и вязание. Ни минуты у нее не пропадало зря.
Собираясь на вечер, организованный «Московским
комсомольцем», она вышла из дома часа на три пораньше (по своим, конечно,
внутренним часам, — то есть за двадцать минут до начала вечера) и,
вынырнув из метро в районе театра Дурова, пошла к Екатерининскому скверу. В
центре его стоял памятник какому-то полководцу. Марина в детстве жила тут
неподалеку, гуляла, но никогда не помнила фамилии этого военного мужа. Она
всегда чувствовала, что объем эмоций отпущен человеку в ограниченном количестве
и понимала, что надо тратить его экономно. Поэтому, когда лет пять назад в
Иерусалиме увидела раввина, кабаллиста, — в белом шелковом камзоле, белых
чулках и в белых туфлях с пряжками, — она остолбенела, и так и стояла,
пока он не прошел мимо плавной вневременной поступью. И помнила это всегда. А
вот фамилии памятника так и не выучила.
В этом парке, спроектированном в старину отличным садовым
архитектором, чувствовалась та твердая линия, что была проведена когда-то
талантливой рукой на листе бумаги. И что бы ни делали с этим парком
впоследствии, благородные линии все же остались, по ним и сейчас прокладывали
дорожки. А по обочинам высаживали траву или цветы.
На задах театра Дурова, как и прежде, стояли вагоны,
какие-то коробки, ящики, загоны… Уголок Дурова не вмещался в отпущенное ему
здание. Гуляя тут, Марина видела то лису, беглянку из неволи, то медвежонка,
который шел, ставя лапы таким загребущим манером, что зад его смешно
подтанцовывал, — так и хотелось наподдать ногою…
Такой большой город, все в него вмещалось…
Увидев фотоателье в глубоком подвале монументального
сталинского дома, она вспомнила, что давно стоило бы заменить молодой советский
паспорт на российский. Значит, нужна фотография.
Фотограф, мрачный молодой человек, разговаривал, глядя в
глазок камеры.
— Так! Сели! Голову влево! Прямо! Ниже! Ниже! Выше!
Левее… Убрали улыбку.
— Не хочу! — сказала Марина, улыбаясь.
— Но у вас зубы!
— Это хорошо. Значит, они у меня есть.
— Это нельзя!
— Можно.
— Нельзя!
— Можно.
— Вы заплатили шестьдесят рублей! Вам придется платить
дважды.
— Не ваше дело, — сказала она, улыбаясь…
…А уже на Тверском бульваре, по пути к «Голубой мантии»,
Марина увидела небольшую кучку демонстрантов, в основном молодежи, с хорошо
выбритыми загривками, но были среди них и две старухи. Они курили, опираясь на
большой транспарант «Жиды, выметайтесь из России!», и выглядели гораздо более
оживленными и полными жизни, чем квелая молодежь.
Почему это во всех молодежных российских движениях, подумала
Марина мельком, полно сумасшедших бабок, и вечно, тряся своими старыми сиськами
и мятыми задами, они требуют, добиваются, вопят и рвутся куда-то под знаменами…
…Вдруг два милиционера вынырнули в толпе, заломили руки
какому-то парню и поволокли его. Марина дернулась и устремилась следом,
приговаривая:
— Друзья мои, что вы делаете, зачем вы ломаете руки
этому молодому человеку?
Милиционер сказал:
— Женщина, отойдите!
— Давайте же уважать свободу и неприкосновенность друг
друга, — волнуясь, бормотала она. — Отпустите шею этого прекрасного
юноши, друзья мои!
— Женщина, я кому сказал — отойдите! — прошипел
тот.
Но Марина продолжала идти следом, уговаривая быть любящими,
дружественными, просто физически не в состоянии отстать, остановиться…
— Если вы сейчас не уйдете, — сказал
милиционер, — пеняйте на себя!
Она все шла и шла обреченно до самой их милицейской машины.
Наконец тот взмолился.
— Слушайте, — сказал он, — ну что вы
прицепились! Вы знаете, кто он такой? Он сейчас в подъезде девушку изнасиловал!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Шутливое первоапрельское действо в элитном клубе «Голубая
мантия», куда пригласили и нас с Мариной, являло собой торжество пошлости,
начиная с зазывной статейки в «Комсомольце», где все приглашенные писатели,
актеры и дипломаты были откомментированы. Про Марину написали что-то вроде —
«лихая путешественница, которую не раз ссаживали с самолетов, поездов и из
воздушных шаров за то, что она всюду забывала билеты». Про меня, — что я
«вернулась из жаркой ближневосточной страны на Родину, где читатели приняли с
распростертыми объятиями блудного своего писателя»… Словом, это был непременный
в последние годы ироничный стебок российских средств массовой информации.
Торжество пошлости сияло в позолоченных перилах полукруглой
лестницы, ведущей на второй этаж, в двух несчастных, почему-то пятнистых
пингвинах; словно — опустившиеся аристократы, — они пропили свои фраки в
придорожном кабаке или обменяли их на засаленные зипуны холопов… Торжество
пошлости глядело со всех стен, из всех зеркал, сияло во всех хрустальных
подвесках казино, а то, что это казино, посетитель видел с порога: прямо в фойе
стояли игральные автоматы.
Но сам шахматный турнир разыгрывался в верхнем зале, который
был поделен столами на две половины: на одной происходило само действо, на
второй довольно тесно были составлены игральные столы. За участие в турнире
гостям выдавали бонус: жетон на 25 долларов, так что я поняла, почему эта акция
оказалась для многих привлекательной. Разнообразные мои знакомые уже крутились
вокруг игральных столов. Среди них перед объективами двух телевизионных камер
прохаживался шахматный обозреватель газеты и нес в микрофон примерно то, что
написал в газете, — то есть чудовищную пошлость.
Наконец все были приглашены сыграть партию. Я вытянула номер
шахматной доски — моим партнером оказался известный поэт, к тому же отличный
шахматист… Ему я покорно и жизнерадостно сдалась в первые же десять минут, еще
и потому, что хотелось поближе взглянуть на аттракцион, ради которого сюда
созвали публику: на шимпанзе, играющего шахматную партию. Его привела хозяйка —
смуглая, явно цирковая женщина с железными руками и негромким резким голосом.
