И в завершение дня меня вызвал Клавдий.
— Вот, думаю, ужинать мне или нет…
— Не ужинай… — ответила я почти машинально. Я сильно
сегодня устала.
Он обиделся.
— Я думал, ты скажешь — конечно, ужинай, Клавдий,
дорогой… Что, я такой толстый и страшный, что мне уже и не ужинать?
Я спохватилась, долго виляла хвостом, стараясь загладить
ошибку. Но вызвал он меня, конечно, не за этим.
— Ты вот, я знаю, получила высшее музыкальное
образование, — сказал Клава. — Тогда скажи мне: сколько Израилю нужно
оперных певцов?
Я выдержала паузу. Мой любимый начальник часто ставил передо
мной неразрешимые вопросы.
— Понимаешь… к этому делу нельзя подходить с наскоку.
— Вот опять! — воскликнул он. — Опять ты
крутишь, изворачиваешься, и слова простого от тебя не добьешься! Отвечай мне
по-военному: сколько!
— Да ты объясни сначала — для чего тебе!
Он вывалил в корзину под столом полную пепельницу окурков,
тут же закурил новую сигарету. Всегда он при мне курил, хотя я угрожала выйти,
кашляла, жаловалась и стонала… Он спохватывался, гасил сигарету, гонял,
чертыхаясь, огромной мягкой ладонью дым, и сразу же рассеянно закуривал новую…
— Был я в Центре, у Верховного… Зашел, как всегда,
разговор о… ну, ты понимаешь — с какой стороны там меня трахают… Словом, то,
се, Верховный и говорит: — слушай, чем у тебя там, в России, занимаются твои
синдики? Ни хера, мол, они не делают! Вот, Иммануэль недавно был в опере, и
говорит, что там требуются восемьдесят пять оперных певцов!.. Почему твои
мудозвоны не объявят призыв на Восхождение оперных певцов? Чего это, говорит,
они собирают по крохам каких-то механиков, программистов… всякую мелочь?..
Ну, я скажу тебе: никогда не был в опере. Я ее не люблю… Но
любопытство меня взяло, пошел я… Здание красивое, ничего не скажешь… если
согнать туда певцов, и чтобы встали плечо к плечу, то не меньше тысяч десяти
народу, думаю, утрамбуется… Захожу к директору, спрашиваю: тебе нужны
восемьдесят пять оперных певцов? Он вытаращился, говорит — ты в своем уме? Я
вчера двоих последних уволил. — А кто же тебе нужен, — спрашиваю?
— А вот этот… — и руками так перебирает, как будто на
веревке поднимает в окно корзину с яблоками. Я понял, он имел в виду этого,
который занавес опускает… Ну, мы с ним поговорили… Я разного поднабрался…
Погоди, вот тут у меня написано: «Мадам… Батерфляй»… «Пинкер… линкер…» кто это
— «Пинкертон?» А, вот еще — «Аттила!»
— Может, «Отелло»? — спросила я.
— Нет, тут ясно написано — «Аттила»…
— Это опера Верди…
Он вздохнул, выбросил бумажку в корзину…
— Слушай, ты отмалчиваешься, а я хочу знать: как тебе
идея с этим ледовым шоу, что нам впаривает Норувим?
— Денег жалко.
— А ты не жалей! Мне нужно, чтобы все гремело,
сверкало, знаешь — как на военном параде! Норувим притащит мэра, этого, лысого,
как я… Мне надо отчитываться перед Иерусалимом. Знаешь, сколько задниц усядутся
в «Лужниках»? Тысяч семь. Будет большой бум — столько народу! Мы пригласим
парочку тузов из Израиля. Может, Президент приедет… Я, так и быть, дам Послу
сказать пару слов, пусть просрется!
— …ну, разве что ради этого… Но ты представляешь,
сколько вытянет на такой бум в «Лужниках» Ной Рувимыч?
— Ничего, вчера мы с ним опять сидели в «Лицее» — ты
была там? Официанты идиоты и ряженые, а кухня — говно, и я сказал — не больше
шестидесяти тысяч. Шестьдесят тысяч и точка! Он согласен. Он притащит
знаменитых певцов!..
— Он притащит Фиру Ватник!..
— …он называл ансамбль… этот… забыл название… Я мало
понимаю в музыке… Ну, это такая группа, там три манды и один поц… Нет, там, кажется,
четыре манды и два поца… Ну, что ты вскакиваешь? Ты уже должна идти? — он
вздохнул, взглянул на часы… — Нет, знаешь, я люблю военные песни, вот такие… —
и еще минут десять напевал мне тот или иной мотив, дирижируя сам себе рукой с
зажатой между пальцами сигаретой, каждый раз спрашивая — а это помнишь? А это?
А вот это?.. И каждый раз я отвечала — нет, Клавдий, я не могу это помнить…
Во-первых, я не служила в ЦАХАЛе, во-вторых…
— Значит, ты понимаешь в музыке еще меньше, чем
я, — сказал он, вздохнув.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Из «Базы данных обращений в Синдикат».
Департамент Фенечек-Тусовок.
Обращение №2.898:
Исполненный величия бас:
— Вам не нужен композитор в штате Синдиката?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— А что, Ильинишна, с утра у вас там очередь вьется?
Я пристегивала ремень безопасности под насмешливым взглядом
Славы. Я всегда упрямо пристегивала ремень безопасности. Израильская привычка:
большие штрафы.
— Какая очередь, Слава?
— Ну, дак, за сараюшкой… На заднем дворе… Я случайно
сунулся, смотрю: народ стоит, человек двадцать… Это они там чего дожидаются?
Путевки в рай?
«Ну, почти…» — подумала я. Вслух проговорила неохотно:
— Да нет… Это восходящие… Те, кто готовятся… Они кровь
на анализ сдают…
— Что за анализ-то? На холеру?
— Да нет… на принадлежность к колену…
— К чему? — он покосился на меня. — Вы,
Ильинишна, пашете, как безумная… Так ведь и рехнуться можно, часом… К колену!
Принадлежность. А к заднице принадлежность там не проверяют?
Пришлось, несмотря на усталость, пускаться в объяснения.
Сначала кратенький пробег по истории угнанных израильских колен — разделение
Соломонова царства на Израиль и Иудею, поверженное израильское царство,
опустошение земель Салманасаром… Затем, горделивая памятка о наших удивительных
ученых, черт бы их побрал. Затем уже о результатах в моей ежедневной
электронной почте… Трудоустроились, ребята… кузнецы своего счастья… Слава
слушал совершенно зачарованно.
— Ло-овко! — ахнул он. — Вот это
очковтиралище! Вот это сла-а-авно!
Он подумал, переключил истеричный куплетик с «Русского
радио» на «Святое распятие»:
— «…Ибо не послал Бог Сына Своего в мир, чтобы судить
мир, но чтобы мир спасен был чрез Него…»
— Вот все же народ-то ваш, Ильинишна… нескушный,
а?! — и головой покрутил…
А что ж… Пожалуй, что нескушный… Когда у нашего подъезда я
выбралась из машины, Слава наклонился к окну и сказал:
— Подойти, что ль, по блату пальчик уколоть?
Я удивилась:
