…Одновременно с нашим «жигулем» к крыльцу УЕБа. подкатил
«вольво» с посольским номером. Из него, складываясь втрое, вылез
Козлов-Рамирес, атташе по связям с социумом.
От связей социума с этим молодым человеком никогда и ничего
не могло родиться толкового, все по той же причине: отсутствие луидоров у
хвастливого Портоса. Так что связи эти носили у Козлова-Рамиреса платонический
характер. Первое время он пытался привлечь мои деньги (мой дорогой симпатичный
бюджет) в свои проекты. Но, будучи наполовину Козловым, выслуживаясь перед
Послом, непосредственным своим начальством, он и вел себя соответствующим
образом: выступая на открытиях-презентациях этих проектов, тянул одеяло на
тощие ноги и впалую грудь Посольства, не упоминая Синдикат в числе спонсоров.
Так что, очень скоро, продолжая улыбаться в ответ на зазывные
латиноамериканские улыбки Рамиреса, я навсегда защелкнула перед носом Козлова
кошелек своего департамента.
Прямо на лестнице он попытался закинуть крючок на предмет
совместных действий. Мол, мы бы могли объединить усилия… О нет, возразила я,
улыбаясь и прекрасно зная, что их усилия сводятся к вступительной речи Посла,
после которой надо завершать вечер, — о нет, в последнее время Синдикат
взял курс на самостоятельные проекты.
Словом, в тот день в новый конференц-зал УЕБа съехались
спонсоры. Клара Тихонькая с Саввой Белужным уже сидели за великолепным вишневым
столом, похожим на небольшой ледовый каток, — словно сели здесь со
вчерашнего вечера и не поднимутся, пока все спонсоры не выложат три корочки
хлеба на Вечер Памяти Шести Миллионов под управлением Клары Тихонькой.
От Еврейского Совета явились двое — заместитель финансового
директора, некто Виктор, с молчаливой и плоской стенографисткой, которая
записывать начала с того момента, когда, тряхнув высоким седым коком надо лбом,
Клара Тихонькая сказала:
— У меня вчера была «Катастрофа». Вы не представляете,
Виктор, как я устала!
— На «Катастрофу» денег у меня нет, — парировал
тот.
Я хотела сказать, что на Катастрофу кое у кого уже нашлись
деньги в середине прошлого века, и немалые, но промолчала.
Вбежал оживленный Мотя Гармидер, похожий на
студента-первокурсника, стал бурно отряхивать волосы от дождя, что-то напевая.
Прибрел унылый лысый бухгалтер Объединения Религиозных Евреев России —
сокращенно ОРЕР, — возглавляемого Манфредом Григорьевичем Колотушкиным.
Бухгалтера звали Миша, его все знали — по совместительству он сидел на кассе в
лавке кошерных продуктов при синагоге. Миша сам выдавал пачки с мацой, пакеты с
мацовой мукой, плохо ощипанных кошерных куриц. От его припорошенной мукой
рубашки всегда пахло колбасой.
Наконец, в конференц-зал вступил директор УЕБа Биньямин
Оболенски — прямой, сухой, неулыбчивый и подозрительный американец с фамилией
русского аристократа. Он всегда выглядел так, словно оказался в России
случайно, по аварийной посадке самолета, никогда не бывал прежде и часа через
полтора покинет ее, с Божьей помощью, навсегда. Говорил только по-английски,
перед вступлением в должность забыл или не успел ознакомиться с историей
России, но отлично распределял деньги возглавляемого им фонда и был неплохим
психологом: вперясь взглядом маленьких тяжелых глазок кобры, изучал лицо
просителя ровно полсекунды, после чего ставил на бумаге визу — «выделить
столько-то», или — «отказать». Никто никогда не мог понять движений этой
загадочной американской души. При нем всегда телепался мальчик-функционерчик,
отлично знающий английский язык. Митя.
Все уселись. Младший персонал УЕБа припоздал с раздачей кофе
и печений, поэтому сверкающий вишневый стол действительно был похож на ледовый
каток и расстилался перед нами пригласительно и прохладно. Каждый выступающий
поднимался и с первым же словом как бы вылетал на его опасную поверхность,
скользя и выделывая пируэты. Каждая речь была похожа на показательное
выступление.
Первой, разумеется, откатала программу Клара: ну, эта дата…
пепел стучит в наши сердца… в этом году исполнится… великая память… не должно
повториться… в назидание молодежи… Катастрофа всем им необходима, как вечное
напоминание… И она, как президент общественного фонда «Узник», готова взять на
себя эту тяжелую миссию…
Затем поднялась я и сделала осторожный полукруг по ледовой
арене, сухо объявив, что Синдикат готов выделить на этот вечер 5 тысяч долларов
из бюджета департамента Фенечек-Тусовок.
Стенографистка Совета записала.
Тогда опять выехала Клара и, выделывая руками и ногами
кренделя, торжественно взвыла (она сама обеспечивала музыкальное сопровождение
своим номерам), — что наша общая боль… наша память… пепел не гаснет… пепел
стучит… еще живы те, кто… жалеть на Катастрофу, значит — жалеть на воспитание
наших детей… В конце концов, июнь 41 года…
— А что произошло в июне 41 года? — спросил
Оболенски торопливо переводившего Митю своим скрипучим голосом.
Над ледовой ареной повисла пауза. Митя наклонился и сообщил
шефу, что в июне 41 года нацистская Германия начала войну против России…
— О, риалы! — отозвался тот, — но какое это
имеет отношение к евреям?
— Самое прямое, — не выдержал зам. по финансам
Еврейского Совета.
— О'кей, — проскрипел Оболенски. — Синдикат —
пять? И мы — пять.
Опять выехала с показательной программой Клара Тихонькая.
Как это так — наши спонсоры, наши международные фонды оглядываются друг на
друга в самом святом, самом… — Она подбавила надрыва в голосе, раскинула руки,
приготовилась к коронному двойному тулупу.
Оболенски поморщился. Он не любил Клару. Сказать по правде,
мало кто ее любил.
— О'кей. Файф.
Наконец девочки разнесли кофе и печенья.
Я ждала гвоздя программы: распределения по Вечеру Главных
раввинов России. Тем более что спустя минут двадцать после начала обсуждения
появился Берл Сужицкий, заместитель и правая рука Залмана Козлоброда — умный,
отлично образованный молодой человек, прекрасный оратор и фигурист высшего
пилотажа. Все знали, что он очень многое решает в РЕЗе — «Ревнителях Еврейского
Закона» — так расшифровывалась гигантская и богатейшая организация Козлоброда.
Мы с Берлом были земляками и даже, как недавно выяснили на
одном из банкетов, жили в Ташкенте на соседних улицах. Каждый раз, когда мы
встречались, я вспоминала одну картинку из детства — босоногого пацана, весело
гнавшего обруч по переулку. За ним мчались двое дружков с возмущенными
воплями, — очевидно, он превысил лимит времени гона, а может, это был
общественный обруч, или даже принадлежал одному из преследователей, а пацан
угонял его, как угоняют в плен, как Салманасар угнал все десять колен
израилевых… Беззаботно смеясь, он все гнал и гнал обруч по переулку, ловко
подправляя его, чтоб не свалился в арык, и одновременно умудряясь ударами босой
пятки точно лягнуть преследователей, то одного, то другого…
Конечно же, то был не Берл, но почему, почему при виде его я
вспоминала переулок, весь в заплатах ослепительного солнца сквозь листья чинар,
и босоногого пацана-хулигана, ударами пяток отгонявшего своих преследователей?
И за этот, всегда неожиданный, клочок солнца была ему смутно благодарна…
