— Ты что, заблудилась?
— Не могу найти могилу…
— Подожди, — сказал он, — сейчас управлюсь и
помогу тебе.
Он мыл один из памятников неподалеку. Я подошла и, чтобы не
стоять праздно, подобрала с расстеленной на земле газеты сухую тряпку и стала
вытирать отмытый им, коричневый, с золотой искрой, гранит памятника.
— Ну, вот… — сказал он удовлетворенно, скатывая рукава
белой сорочки и застегивая манжеты… — Теперь займемся твоим… Скажи имя и дату
смерти…
Связался с кем-то по мобильному телефону и минуты две ждал
ответа, пока кто-то там сверялся в своей базе данных… Господи, подумала я,
похоже, все мы навеки пленники различных баз данных…
— Это не здесь, на другом конце кладбища… — он махнул
рукой. — Отсюда далеко… Садись, я подвезу тебя…
…И довольно легко нашли мы холмик со свежей табличкой над
Фридой. Я наклонилась, аккуратно выложила камушки в изголовье… И, как обычно
бывает со мною на кладбищах, не чувствовала ничего. Знала, что тяжко будет
потом — сегодня вечером, или ночью, когда я внезапно проснусь часа в два и до
рассвета буду вспоминать все, что связано с Фридой и ее семьей, с Фридой и
нами, с Фридой, нами и ее детьми, разлетевшимися сейчас по разным странам…
Мы постояли еще несколько минут. Он — терпеливо за моей
спиною. Может, думал, что в этой могиле лежит кто-нибудь из родных. В сущности,
так ведь оно и было…
Он наклонился и вгляделся в дату смерти.
— Не старая… — пробормотал он… Впрочем, ему и так все
было ясно… С газетных полос улыбались и улыбались лица все новых жертв…
— Раньше… — медленно проговорил он… — Раньше, бывало,
человек погибал тоже страшно, но, по крайней мере, его клали целым в гроб. Его
прах пребывал в благочинном покое и ждал себе воскресения из мертвых. А сейчас?
Тебя разрывает в куски, от тебя летят клочья, твое бедное тело превращается в
огненные брызги, в кровавые ошметки, и нет никакой надежды, что когда придет
Спаситель, ты облачишься в плоть и выйдешь ему навстречу — радоваться и
плясать. Тебя и за гробом достает безумие распада, безумие распада нашего мира…
Я оглянулась, посмотрела вверх — идти было далеко.
— Садись в машину, — сказал он, — хватит,
поедем… Тут пока нечего делать… Это потом, позже, тебе придется не забывать про
ведро и тряпку, и про ножницы — подрезать кусты… Здесь еще год-два будет красиво…
Эти кусты, не знаю их названия, — так быстро растут и такими цветут яркими
цветами, — сердце улыбается… Не благодари, не благодари! Как же не помочь
в этом…
— …А сейчас ты куда? — спросил он, когда мы
подъехали к воротам.
У меня было несколько встреч в центре, в районе Русского
Подворья. Он сказал: мне тоже в город, я подвезу…
— У тебя большая машина, — заметила я, —
много детей?
— Нет! — сказал он неожиданно резко. — Двое.
Она принесла мне только двоих!
Я взглянула на него сбоку. Он проговорил это в сердцах, даже
усы встопорщились. Застарелая обида на жену…
— Тебе надо бы усы подстричь, — сказала я, —
тебе есть, наверное, неудобно…
— Я не стригу ничего, — сказал он. — У меня
борода до колен.
Мы как раз стояли на светофоре; он задрал голову, показывая,
что борода его аккуратно завернута и сколота под подбородком английской
булавкой. Сноровисто распустил ее, раскатав по животу, и так же быстро опять
завернул, как солдатскую скатку, тщательно сколов.
— Детей только двое. Да и то, дочь вышла замуж, а у свекра
магазин в Нью-Йорке, и теперь он их туда увозит, вместе с внучкой… А младший —
неизвестно по какой дороге пойдет… Сама знаешь — какое сейчас положение
повсюду. В религии — тоже… А машина… Это я вожу тела.
— Тела?
— Ну, покойников…
Я невольно оглянулась, он это заметил.
— Не бойся, — сказал он, — чего уж тут
бояться. Я получаю их чистыми, обработанными… Тебе неприятно?
— Да нет…
— Понимаешь, кто-то должен этим заниматься…
Тут зазвонил его мобильник и с минуту он договаривался о
чем-то, попросил меня записать на листке какой-то адрес в районе Кирьят-Йовель…
— Просят перевезти семью с квартиры на квартиру, —
пояснил он мне, — бесплатно, конечно… Там куча детей, кое-что из мебели,
какое-то стекло… Они бедные, платить нечем… — усмехнулся и добавил: — Моя Парнаса!
…На Еврейском перекрестке, на углу улицы Штраус, меня
окликнул знакомый художник, и те две-три минуты, пока светофор держал красный,
мы успели перекинуться новостями…
— Жаль, что вы сейчас в Москве, — сказал наш
знакомый. — Тут сейчас отличная халтурка обломится: муниципалитет дает
художникам расписать львов…
— Львов?! Где?
Светофоры выкатили желтые горошины. И, торопясь, уже в
движении, художник докрикнул в уличном шуме:
— Выдают бетонную болванку — сидящий или стоящий лев, и
расписывай себе на здоровье, что только в голову придет! Для настроения
публики… Не вешайте мол носы, ребята, — жизнь прекрасна! По всему
Иерусалиму будут…
…зеленый! Толпа двинула — как обычно на этом перекрестке — в
разных направлениях, наш знакомый махнул, досылая привет Борису рукой, а не
голосом, и исчез в толпе…
…До встречи с другом у меня оставалось еще минут пятнадцать.
Я купила в киоске свежий номер газеты и тут же развернула. Все шло своим
чередом: во Франции, в Авиньоне подожгли синагогу… Арабские школьницы и их
родители вышли в Париже на демонстрацию против учителей-евреев… Евросоюз
требует от Израиля… Америка выступает с новыми инициативами…
Перевернула листы: в разделе «Культура» на соседних колонках
шел спор двух журналистов на любимую, давно расчесанную тему. Отвратительное
мракобесие — запрет на исполнение музыки Вагнера в Израиле — длить долее
недопустимо, писал один, мы позорим себя перед просвещенным миром, потакая
националистически настроенному плебсу… Другой — в соседней колонке — отвечал,
что ждать осталось недолго. Еще год-три, ну, пять, и уйдет в лучший мир этот
националистически настроенный плебс — все те, кто чудом, волею небес или
благодаря мужеству скрывавших их праведников ускользнул от окончательного
решения еврейского вопроса — термин, изобретенный, кстати, великим
Вагнером, — те, кто выжил, несмотря на все опыты, производимые над ними
любителями Вагнера под музыку его же… Словом, еще чуточку терпения и Вагнер,
конечно же, восторжествует в Израиле, как, возможно, и окончательное решение
еврейского вопроса…
Обычная беспощадная драка ногами без всяких правил, какие
бывают у нас только между своими…
Подняв от развернутой газеты взгляд, я увидела в витрине
цветочного магазина неподалеку вывешенные флажки Англии, Франции и Германии,
крест-накрест перечеркнутые черной краской. Над ними висел рукописный плакат:
«Я байкотирую этих выблядков. А ты?»
