— Вот именно…
Он в темноте, как слепец, провел ладонью по моему лицу.
— Значит, отказываемся. Да?
— Да.
— Решено?
— Решено.
— Ну и молодец. Спи…
Не продремав ни минуты, утром я набрала номер департамента Кадровой
политики Синдиката.
— Я все взвесила… — сказала я. — Благодарю за предложение,
весьма заманчивое и лестное… Надеюсь, вы правильно меня поймете… Видите ли, род
моих занятий вряд ли совместим с обязанностями…
— Не понял! — отрывисто буркнули в трубке. —
Род моих занятий любит ясность. Ты согласна или нет?
Я оглянулась на мужа. Он стоял, сцепив обе руки замком,
показывая мне молча: «Будь тверже!»
Я отвернулась. В окне виднелся краешек сосновой рощи на
соседнем холме, с двумя кибитками пастухов-бедуинов, вдали — гора Скопус с
башней университета, соседняя арабская деревня, торопливо заставленная
коробками недостроенных домов… И надо всем — пустынное небо с прочерком
шатуна-коршуна…
Все то, на что я смотрю уже десять лет… Десять лет…
— У меня ни минуты нет на твои «пуцы-муцы»! Сейчас
ответь — согласна ты или нет?
— Согласна, — сказала я.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
За неделю до отъезда, посреди растерянной суеты сборов,
бессмысленных покупок, беспомощной беготни и ежедневного подписывания
неисчислимых и нечитаемых мною бумаг в Долине Призраков, (так что я б уже и не
удивилась появлению призраков в моем, помутневшем от жары и напряжения,
сознании), — нам удалось вырваться в Хоф-Дор, тем самым хоть на два дня
оборвав затяжную истерику четырнадцатилетней дочери, не желавшей уезжать «ни в
какую вашу дурацкую Россию».
Мы любили этот изрезанный кружевными петлями берег
Средиземного моря между Хайфой и Зихрон-Яаковом; под высоким горбом ракушечного
мыса — неглубокую бухту, на дне которой в ясную погоду видны ноздреватые
базальтовые плиты — развалины затонувшего финикийского города; любили круглые
белые домики-«иглу» на травяных лужайках между неохватных старых пальм;
неказистый, окруженный частоколом деревянных кольев, воткнутых в песок,
«Бургер-ранч», с колченогими скамейками и столами, — весь этот пляжный рай
в двух босых шагах от моря с его самозабвенной, переменчивой, неугомонной игрой
синего с бирюзовым…
И все два дня плавали до изнеможения, до одури, безуспешно
пытаясь смыть с души тягостную двойную тревогу — в ожидании «нашей» России и в
ожидании нашей здешней неминуемой войны, которая уже набухала, уже сочилась
гноем из всех старых ран и запущенных нарывов…
Дочь оплакивала свою жизнь.
— Вы — эгоисты!! — кричала она нам: — Через три
года я буду старая, понимаете?! — старая, и всем здесь чужая!
Вечером она бродила в длинной юбке по воде, путаясь босыми
ногами в тяжелом подоле, и до поздней ночи сидела с несчастной прямой спиной на
горбу ракушечного мыса, глядела в море и тосковала впрок…
Из влажной глубины ночи с ропотом рождалась волна, быстро
перебирая валкий гребень лохматыми лапами белой пены, дружной шеренгой катилась
к нам, но выдыхалась, таяла, и к мысу доплывала тончайшей кружевной шалью,
фосфоресцирующей в латунном свете луны… А за ней, рыча, уже бежала другая
шеренга дружных болонок из пены, и бесконечный их бег сминал любую надежду,
любую робкую надежду на отмену неотвратимого…
…Наутро мы уезжали.
В последний раз сбегали искупаться «на минутку», и часа
полтора никак не могли расстаться с морем. Наконец я повернула и поплыла к
берегу в кипящей солнечными иглами воде, и с каждым моим подъемом на гребень
волны медленно приближалась огромная пальма на берегу, взмывая в небо и
опускаясь, взмывая и опускаясь…
Я плыла над черными базальтовыми плитами, над развалинами
финикийского города, бытовавшего под этим небом и упокоенного на песчаном дне в
такой дали времен, о которой могли рассказать — и неустанно рассказывали —
только эти волны; я плыла, пока не нащупала ногами дна, встала и побрела, отирая
ладонями мокрое лицо…
Мои на берегу размахивали руками, указывая куда-то вверх…
Я закинула голову: два дельтаплана, покачиваясь, парили в
дымной голубизне навстречу друг другу: белый, с оранжевыми полосами, и желтый,
с зелеными. Казалось, они играли в какую-то игру, переговаривались, кивали друг
другу, подшучивали… Их темно-зеленые тени скакали по мелким волнам. Вода
подсыхала на моем лице долгими жгучими каплями.
Боже, думала я, что я наделала! Что я наделала…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Глава 2. Подъезд
Не знаю, как это получилось, но квартиру мы сняли, минуя
проверку Шаи. Возможно, в то время он находился в отпуске. Многие мои коллеги
жаловались, что Шая, со своей маниакально-служебной подозрительностью, не
позволил снять прекрасные квартиры в центре Москвы. Он являлся, грозный и
неподкупный, залезал на чердаки, спускался в подвалы, вынюхивал лестницы,
высматривал в бинокль соседние здания, вымерял шагами двор, ложился на асфальт,
фонариком высвечивая днища машин… И выносил свой вердикт.
— Нет, — говорил он сурово. — Эта квартира
опасна. Если поставить на крышу той школы напротив пулемет, то можно уже читать
«Шма, Исраэль!».
Или:
— Нет, из этого лифта отлично простреливается вся
площадка. Если внутри укрывается террорист, а ты выходишь из квартиры, можешь
заранее читать «Шма, Исраэль!».
Словом, поиски квартиры для нового синдика длились неделями,
месяцами, выматывали душу, озлобляли маклеров…
Мы как-то проскочили. Более того: сняли первую попавшуюся
квартиру. Буквально — первую, в которую завез нас маклер Владик. Она мне
понравилась сразу: небольшая, полупустая, свежеотремонтированная, в одном из
старых пятиэтажных домов Замоскворечья, в Спасоналивковском переулке. За одно
это название я готова была выложить все положенные нам на квартиру деньги.
— Мне нравится, — сказала я. — Берем.
Маклер Владик изумился.
— Как?! Прямо вот так, сейчас и эту? Но я приготовил
вам на сегодня еще семь вариантов. Не хотите посмотреть?
— А чего там смотреть? — просто я хорошо помнила
свою «хрущобу» на Бутырском хуторе. — От такого добра-то…
Ну и въехали на другой день со своими двумя чемоданами.
Гибрид Петроколумб (Клумбопетр), корсар среднерусской
возвышенности, — литая гигантская клумба, сувенир высотой с Эйфелеву башню
— плыл над Замоскворечьем под чугунными трусами, изображающими свернутые
паруса. В руке он сжимал золотой вердикт, врученный Петру испанской королевой и
скульптором Церетели. Вместе с разноцветными фасадами старо-новых особняков по
дуге набережной, с прыскающими посреди канала фонтанами, со
страшновато-сладеньким, — работы Шемякина, — комплексом
фигур-аллегорий всех пороков человеческих в сквере на Болотной… все это вместе,
по моему ощущению, — убедительно пошлое, — являло какую-то иную
Москву, совсем не ту, что мы покинули когда-то: притягательный город-монстр,
могучий цветастый китч, бьющий наповал заезжую публику золотыми кеглями куполов
на свеженьких церквах.
