Довольно часто она вызванивала меня, и мы шли куда-нибудь
шляться, после чего заходили перекусить в «Старый фаэтон», недорогой ресторан с
хорошей армянской кухней. Для меня эти прогулки были выпадением из времени
«Икс», из времени служения Синдикату, выпадением в прошлое, в нашу молодость,
когда не помышляя — я об Иерусалиме, она — о Будде, — мы с Мариной ездили
черт-те куда за 12 рублей выступать по линии Бюро пропаганды писателей.
Помню, как году в 86-м нас обеих пригласили выступить на
Камчатке.
Стояла промозглая весна. В Петропавловск мы прилетели поздно
вечером, готовые пасть в объятия встречающих и заснуть уже на заднем сиденье автомобиля.
Но, так вышло, нас забыли встретить… С огромным трудом, челночными звонками из
местного почтового отделения в Москву и в Петропавловск, мы наконец разыскали
телефон дамы, которая организовывала наше выступление. Выяснилось, что ждали
нас совсем не тогда и не там. Заполночь, с трудом и муками, демонстрируя
писательские билеты, подвывая от холода и охотно унижаясь, мы устроились в
каком-то Доме студента. Это был огромный холодный сарай с несколькими номерами
для командировочных на пятом этаже. Зато нам каждой выдали по комнате, хотя в
ту ночь мы охотнее легли бы в одну постель, лишь бы согреться.
Я лежала головой на плоской, как доска, подушке и долго
дрожала под тонким, возможно, когда-то шерстяным, одеялом… Ноги заледенели,
зубы стучали. Я встала, надела свитер, опять легла… Где-то на нижних этажах
кто-то — судя по звукам, — затеял драку, потом кого-то — судя опять-таки,
по звукам, — долго рвало… В конце-концов кое-как задремала…
Проснулась, не понимая — что происходит. Над моим ухом, но
из-за стенки, звучал ясный, полный жизни и восторга голос Марины:
— Сереня! Если б ты знал, какая здесь красота, какие
чудные диковинные деревья, какие дивные лианы и араукарии! Какое цветение
вокруг!
Я продрала глаза, но мне показалось, что я не могу их
открыть. Вокруг плотной стеной стояла холодная тьма.
— Если б ты знал, какой вид открывается
отсюда!!! — неслась из-за стены ликующая песнь. — Передай Лене, что
из моего окна видны сразу три вулкана! Ты не поверишь, но как раз сейчас над
одним из них поднимается грозный дымок… Ты представляешь?! Сереня!!!
Я села на кровати. Помотала головой. Вокруг по-прежнему было
темно и глухо. Откинув одеяло, я спустила ноги на омерзительно холодный
линолеум пола и зачем-то пошлепала к окну.
— Ты слышишь меня, Сереня?! Боже!!! — неслось
из-за стены. — Вот уже из жерла вулкана бурным потоком полезла раскаленная
лава!!!.. Бегут люди, крошечные домишки на живописном склоне заливает
огнедышащая стихия!!!.. Неужели она достигнет нашего холма?!.. Ну, все, Сереня,
я не могу больше говорить, возможно, сейчас начнется эвакуация… Поцелуй от меня
Ленечку!!!
Я подошла к окну и толкнула створку. За окном стояла все
такая же плотная утробная молчаливая тьма. Ни зги, что называется, ни
проблеска…
Я поплелась обратно, юркнула в не успевшую остыть постель и
снова уснула…
…Всегда и повсюду Марина ходила с красным, тисненым золотом,
билетом. Вообще, этих красных билетов у нее было два. Один — Союза писателей,
другой — пропуск №37-2134, выданный 6 июля 1998 года Новодевичьим участком
ритуального обслуживания Ваганьковского кладбища, — постоянный пропуск в
колумбарий, где была похоронена ее тетя… Он был действителен до… собственно, он
был бессрочным: с печатью, с золотым тиснением на красной обложке —
убедительнейший документ.
Мы проходили по нему куда угодно, обе. Когда охранник любого
объекта и любого заведения, зависнув над ее пропуском в колумбарий, поднимал,
наконец, на Марину заискивающий взгляд (как-то люди терялись, сталкиваясь с
вечной темой), она говорила, кивнув в мою сторону, — а это со мной…
И нас всюду пускали беспрепятственно.
…К своим немалым годам она намедитировалась до такого
просветленного состояния, что на все смотрела с мудрой улыбкой Бодисатвы. Это
могло взбесить даже самого уравновешенного человека.
— Ты думаешь что-нибудь насчет Лакки? — спрашивала
я ее. Лакки исполнилось уже семнадцать лет. Он ослаб, плохо управлялся с ногами
и внутренними своими органами, падал, стал подслеповат… Выросший Сереня говорил
ему: — Ах, Лакки… ты же был приятной собачкой каких-нибудь двести лет тому
назад…
— Что делать с Лакки? — напирала я. — Как
быть дальше?!
Мне всегда казалось, что если побеспокоиться заранее, то
беда испугается всех сложностей, нагроможденных ей под ноги, и тихонько обойдет
стороной мучительный бурелом. Марина же наоборот — расчищала все пути
настолько, что любая беда просвистывала мимо, не успевая притормозить ни на
секунду.
— Ну, что — Лакки… — светло улыбаясь, говорила
Марина, — он проживет еще двадцать лет, и в следующий раз родится
капитаном дальнего плавания.
Выражаясь цирковым языком, я была белым клоуном, она —
рыжим. Но то, что обе мы — клоуны, бросалось в глаза любому непредвзятому
наблюдателю, особенно, когда мы появлялись где-то вместе.
Марина была серьезным человеком, автором многих книг, лауреатом
международного диплома Андерсена.
Я была серьезным человеком, автором многих книг, лауреатом
литературных премий.
Почему наши с ней диалоги всегда напоминали цирковые
репризы?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Накануне мы договорились пойти на выставку ее вязаных и
сшитых вещей, открытую почему-то в Музее народов Востока. На этой выставке
фигурировал и наш Большой Семейный Свитер, связанный Мариной, оплакивающей в
девяностом наш отъезд из России. По нашему свитеру можно было водить экскурсии
— столько было вложено информации в этот кусок вязаной материи. Чего стоили
только лебединый клин и голова рыбы, вырезанные из старых Лениных ботинок и
нашитые на свитер в области груди и в районе поясницы! Чего стоила — в области
печени — лодка «Марина» (название вышито красным бисером), с рыбаком в
полосатой тельняшке! Чего стоил грустный — на уровне почек — огромный глаз с
катящимися слезами (дорожка из зеленого бисера)! А черный аист — на фоне
огромного желтого солнца — точнехонько на заднице!.. Словом, это был выдающийся
концептуальный свитер такого размера, чтобы его могли натянуть все члены семьи
— одни, подворачивая рукава, другие, наоборот, расправляя во всю длину…
Много лет он служил да и сейчас служит нам талисманом. Борис
надевает его на открытие своих выставок, я — на церемонии вручения мне
литературных премий или на свои лекции в американских университетах, наш сын —
на судебные заседания, где он выступает обычно в роли ответчика, дочь — на те
особенно крутые тусовки, где надо завоевать авторитет абсолютно безбашенной.
Словом, наш Большой Семейный Свитер должен был фигурировать
в качестве одного из центральных экспонатов на выставке вязаных произведений
Марины Москвиной…
