Надо бы полюбопытствовать у Яши — что за двойное уникальное
явление природы он вырастил без женского глаза… Вообще, эта школа при
израильском Посольстве — тоже уникальное явление: детей во всех классах, если
не ошибаюсь, — всего человек сорок. У дочери в классе — семь человек. Это сплоченная
семья, со своими напряженными отношениями, с постоянными разбирательствами,
интригами, дружбами, любовями, враждами… Например, моя приятельствует с Яшиными
девочками, хотя те на два класса старше. Все вместе сплочены против внешнего
мира своим израильским самосознанием («Здесь, в России, все чокнутые!»).
Кстати, в первый же день обустройства в новой квартире Ева
вытащила из своего рюкзака бесформенную кучу бело-голубого тряпья.
— Что это?!
— Наш флаг! — тон упрямый, угрюмо-гордый. —
Знаешь откуда? С кнессета!
— Что?! Ты с ума сошла?!
— Да, да! Мне Михаль одолжила на Россию. У нее дядька —
завхоз в кнессете. А это флаг старый, списанный… выцвел, конечно, и немного
дырявый, но я заштопала…
— И где же мы его вывесим в Спасоналивковском
переулке? — бессильно осведомилась я.
— Нигде. Буду им укрываться…
— Что?!
— Укрываться! — отрезала она тоном, исключающим
продолжение учтивой беседы.
Тем не менее глаза шныряют по сторонам, старшеклассники по
пятницам собираются в «Шеш-Беш» — забегаловке на Ордынке… Все уже совершили по
нескольку экспедиций на «Горбушку», понакупили дешевых дисков и кассет… Вообще
потрясены и подавлены «дистанциями огромного размера»… Я, кстати, тоже — после
десяти лет отсутствия, — до известной степени, потрясена и подавлена этими
дистанциями…
…Любопытно наблюдать за собой, за изменениями в отношениях с
Россией… Вчера мы говорили на эту тему с Яшей Соколом. У него — художника,
человека впечатлительного, — свои счеты с родиной. Рассказал, как в
восьмидесятых годах у себя в Подольске стал свидетелем сцены, забыть которую не
смог никогда.
Это было время, когда в Подольский госпиталь привозили
тяжелых раненых из Афганистана… Их оперировали, ампутировали конечности, многие
ребята просто оставались обрубками, — без ног, с одной рукой. Потом долго
они приходили в себя, — учились выживать, как-то справляться с бесконечной
тоской…
Однажды несколько этих ребят нашли себе девочек и пригласили
в кино. Как только они выкатились в своих колясках за ворота госпиталя, —
откуда ни возьмись, появился наряд милиции и стал загонять их обратно. Сначала
они удивились, шутили, говорили — вы что, братаны, мы же не в тюряге, вот, с
девушками в кино впервые выбрались, фильм хотим посмотреть…
Но те — видно, у них был приказ, — стали напирать,
загоняя калек обратно в ворота. Стране нельзя было показывать уродства войны.
И тогда раненые бросились в рукопашный бой. Они дрались
костылями и палками ожесточенно, яростно… Драка была в самом разгаре, когда
прикатил вызванный взвод солдат на грузовике, те набросились на калек, покидали
их в кузов вместе с костылями, колясками, палками и куда-то повезли…
И пока он рассказывал, я вдруг поняла, — что меня
мучило все эти годы. Я пыталась определить и обозначить словами разницу в
душевном моем осязании двух моих стран — Израиля и России. Вся моя жизнь в
Израиле, предметы, пространство и люди, — все, что меня окружает
там, — была и есть ослепительная сиюминутная реальность. Все, что было со
мной в России, что происходит сейчас и будет когда-либо происходить — все это
сон, со всеми сопутствующими сну приметами.
И между прочим, я опять стала видеть сны — а ведь в
последние годы засыпала и мгновенно просыпалась утром, готовая начать день с
того места, на котором остановился для меня вечер. Опять стали сниться давно
умершие люди, приносящие в сон давно забытые обстоятельства своих жизней.
События дня и новые лица странно тасуются в моих нынешних снах с давно
отошедшими в прошлое людьми и разговорами, словно российское, лунное полушарие
моей жизни (прежде заслоненное ослепительным светом Израиля), зашевелилось,
подтаяло, побежало мутными ручейками…
И еще: никогда не могла понять психологии двоеженцев. И
только когда вернулась в Россию и стала снова с нею жить, поняла: ты любишь в
данный момент ту, которая перед глазами, но думаешь о той, которой рядом нет…»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Глава 6. Будни спонсора
Меж тем я огляделась…
Да, мой предшественник говорил чистую правду: уже явились ко
мне несколько писателей с объемистыми рукописями, уже выросли на моем столе две
башни из папок с революционными проектами. Уже потянулись вереницей странные
субъекты с бегающими глазами и более чем странными идеями…
Я уже выдержала первую, пробную атаку Клары Тихонькой,
знаменосца и идеолога общественного фонда «Узник». (Остроумный Яша каждый раз
переименовывал этот фонд то в «Хроник», то в «Циник», то в «Гомик»…)
Она и выступала, как знаменосец, откидывая голову с высоким
седым коком волос над открытым лбом Сованаролы — и голосом, поставленным и
ограненным неисчислимыми собраниями, заседаниями, комитетами, протоколами и
голосованиями, — вопрошала, требовала, взывала и обличала. За ней крался
Савва Белужный на мягких лапах. Пара была классической, из старинных площадных
комедий. И работали парой: Клара нападала, обвиняла, вымогала, Савва —
стеснительно улыбаясь, — перечислял отборные проекты общества «Узник». Я,
как профессиональный музыкант, сразу оценила этот безупречный дуэт.
Ключевым словом в их торгах было слово «катастрофа», причем
в самых разных регистрах.
— Если мы не соберем нужной суммы на проведение этого
семинара, это станет настоящей катастрофой для будущего российских
школьников! — торжественно провозглашала Тихонькая.
— Катастрофу, и еще раз Катастрофу, и тысячу раз —
Катастрофу должны мы поставить во главу угла на уроках истории, —
проникновенно вел Савва свою партию…
— Вчера весь день занималась Катастрофой… Все на мне,
все на мне… Вы не представляете, как я устала!
Уже и несравненная Эсфирь Диамант прислала несколько
видеокассет со своими концертами. Эта работала грубо, как водопроводчик.
— Люблю-у-у! — говорила она стонущим
голосом. — Все ваши книги люблю, и все! Нет сил, плачу, рыдаю, и все!
Подарите мне книжку, умоляю! Любой из ваших романов! Мне тут давали читать на
ночь — я хохотала, как дикая! Нет сил, — хохочу, и все! Подарите,
солнце, — как раз на концерте, вот, что мы с вашей помощью проведем в зале
«Россия» за плевые тыщ двадцать баксов… Я посвящу вам песню! Прямо со сцены. Вы
знаете мою песню «Скажи мне душевное слово?» Нет?!! О, я подарю вам диск,
будете слушать и обливаться слезами!!
Фира Ватник, сама себе менеджер своей раззудись-карьеры,
давая интервью, никогда не забывала упомянуть, что в семидесятых годах боролась
за выезд, сидела «в отказе», пострадала за отпусти народ мой. Странно, что ни
один интервьюер сейчас не догадывался задать столь естественный вопрос: — и
вот, ныне, когда каждый, кто стремился уехать, может осуществить свою
мечту?! — недогадливый народ интервьюеры, или слишком деликатный…
