— Ну уж! — подумала я смущенно и зло, — прямо
так уж и «блудница»!..
«…когда явится Михаэль, великий владыка, защитник твоего
народа, ибо настанет время бедствий, какого доселе не знал ни один народ. Тогда
спасется народ твой — все, кто окажется записан в Книгу…
…И из тех, кто спит во прахе земном,
Многие пробудятся: одни для жизни вечной,
Другие на позор и стыд вечный…»
«А ты иди своим путем, навстречу концу. Ты обретешь покой,
но после встанешь, чтоб встретить то, что суждено, в конце времен…»
«…и уходя, напоследок вспомни слова пророка нашего,
Иешайягу: „…в конце времен утвердится гора дома Господня… и стекутся к ней все
народы, и двинутся племена многие, и скажут: пойдемте, взойдем на гору Господню
в дом Бога Иакова, чтоб научил нас путям своим, чтобы пошли по стезям его, ибо
от Сиона выйдет Закон и слово Господне — из Иерусалима“…»
«…И устроит Господь на горе Сион для всех народов пир из
тучных яств, пир из чистых вин… И сметет Он на горе этой покрывало со всех
народов, и явит все племена… Уничтожит Он смерть навеки, и отрет Господь Бог
слезы со всех лиц, и позор народа Своего устранит Он на всей земле…»
Я сидела перед экраном компьютера, обреченно уставясь в
наполненные болью, бессердечно ранящие, но и дающие великую надежду послания
этого неуловимого малого.
— Все, все… — сказала я себе, — моя каденция
закончена, я уезжаю…
…Закрыла глаза, глубоко вдохнула и залюбовалась плотным
атласно-голубым глотком, заполнившим мою носоглотку и медленно потекшим по
гортани вниз, в легкие… По мере продвижения он теплел, менял цвет к зеленому,
нагревался до оранжевого и к концу своего путешествия накалился, стал пунцовым
и жарким, растопил нутро, расплавил мягкие кости…
Я стала медленно выдыхать, понижая температуру тела и шалея
от сознания, что впервые мне удалось проделать этот Маринкин трюк… А выдыхая,
одновременно погружалась в глубоководную пустоту, и когда выдохнула все, до
последней молекулы, ощутила, что исчезаю…
я исчезла…
оставила в покое этот мир…
отдыхала от него…
и мир отдыхал от меня…
…я вынырнула из детского садика, поднялась над тополями и,
ловко отгребая упругий воздух твердой гипсовой рукой, — единственным
вещественным доказательством моего существования, — понеслась в потоках
седого рваного дыма, взбираясь все выше и выше… прорвала головою тонкую плеву
нижнего мира и вылетела вдруг на небесную стремнину, несущуюся полно,
всеохватно и мощно…
И мгновенно на бескрайнем поле передо мной закувыркались,
выстраиваясь в картинки, персонажи гигантского космического комикса: служители,
наемники и обслуга Синдиката; могущественный гордый Норувим с ктубой своего
предка, Клара Тихонькая и Савва Белужный с необходимой всем Катастрофой, Эсфирь
Диамант с душевным словом… клуб Фиры Будкиной в полном составе, Галина Шмак с
двумя рулонами в обеих руках: версткой очередного номера газеты и обоями в деликатный
цветочек… Ревердатго, с лицом сокрытым в тумане своей смертной тоски, и Марина
с Пушкиным, похожим на официанта из армянского ресторана, и блаженный старец
Авадий, причисленный к лику святых, в потертой куртке швейной фабрики города
Ришон ле-Циона; тут было иудействующее племя из провинции Гудрон, и отряд
снежных людей с Тянь-Шаньского перевала… — я не успевала заглядывать в лица,
узнавать, ахать, кивать, приветствовать… — там были все, все, все, кто хоть раз
звонил мне за эти три года, кого мельком и неосознанно я видела в толпе, —
все статисты, уплывающие на эскалаторах моего метрополитена, все пассажиры
раздолбанных моих поездов… Они выкрикивали в прозрачные пузыри у рта какие-то
слова бесшумными голосами и двигались в затылочек, пристраиваясь в хвост
небывалой доселе очереди…
Бесконечная вереница моего народа, моего вселенского народа
выстраивалась и восходила по широкому, как мост, трапу на гигантский корабль, в
едином, — без конца и без края, — трагическом комиксе…
И впереди были трое: папа, с отдельно упакованными в пакет ножками,
мой канадский покойник-однофамилец с размолоченной в кровь блаженно-пьяной
рожей, и последний еврейский ребенок в ночи, ангел с сияющими кудрями…
А за ними перли все десять потерянных колен, восстановленные
нашими департаментами не за страх, а на совесть, подобранные один к
одному, — дети, старики и старухи, идиоты и гении, проходимцы и
праведники, пламенные борцы и вороватые пьяницы, бомжи, академики, плясуны,
слесаря… — все, забывшие, кем они были и не подозревающие — кем станут…
И царственная стая цветных иерусалимских львов сопровождала
эту неисчислимую рать… Вел их огненный ангел-пироман, поджигающий мир в
отместку за все его подлости и безумства, в назидание народам и странам.
И я, блудница забытая, безропотно пристроилась в хвост этой
великой очереди.
Легко и дружно мы поднимались по трапу на гигантский
корабль, увозящий нас через Эгейское и Мраморное моря к Земле Обетованной, мы восходили
в край, обещанный абстрактным Богом из вечно недостижимого будущего — своему
безумному жестоковыйному народу, своему забывшему, растерявшему обетование
народу, играющему с огнем во все времена…
Мы восходили в Иерусалим, лежащий на водах текущих и на
водах застывших, мы вплывали в Иерусалим — в Венецию Бога, — по каменным
каналам которой текла и текла жертвенная кровь, омывая подножия золотых львов,
стерегущих неумолчный ее, звенящий прибой…
…Очнулась я на диване в своем кабинете, со звенящей головой,
в расстегнутой блузке и с Машиным, пропитанным нашатырным спиртом, платочком на
лице.
— Так. В чем дело? — строго спросила я, садясь и
ловя пуговку блузки еще бесплотными пальцами левой руки.
— Вы грохнулись в обморок, — доложил
Костян. — Маша услышала какой-то шум, вбежала, а вы лежите головой на
клавиатуре…
— Дураки, — сказала я сурово, — это обычная
медитация…
Они все стояли вокруг меня, растерянные и испуганные. У Маши
в руках была какая-то папка. Я улыбнулась:
— Ну-ну, спокойно, я еще жива… Маша, что это у тебя?
— Рукопись, — сказала она… — от Кручинера, наложенным
платежом, вот: «Мое высокое Слово»…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Той же ночью мы покидали Россию.
— Э-х, Ильинишна, — приговаривал Слава,
подтаскивая чемодан к багажнику, — хоть обниму вас по случаю, на
прощание-то… С такой бабой три года ездил, и кто поверит — чисто евнух!
В последний раз мы промчались свободной Якиманкой, вылетели
на мост, оставили по левую руку празднично подсвеченный Кремль…
— Постойте! — воскликнула я, — заглянем на
минуту в Синдикат!..
— А ты не наелась ли, по уши?.. — недовольно
заметил Борис…
