. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На этот раз у начальства в Долине Призраков я была раскована
и даже весела, причем, не изображая это веселье, а именно испытывая его в
предвкушении свободы…
Более всего меня поразило, что Иммануэль ни словом не
обмолвился о «наших монастырских новостях», словно никакой статьи в газете и не
было, словно вся страна не обсуждала в радио — и теленовостях последний скандал
в Синдикате. Он по-прежнему говорил о поисках новых путей и новых способах овладения
массами восходящих…
— Да, я помню, что ты заканчиваешь каденцию, —
энергично говорил Иммануэль, — но Синдикату понадобится твой опыт, твои
советы и твои идеи!
Я улыбалась и отмалчивалась, твердо зная, что совсем скоро
все эти люди станут призраками в моей жизни, а я, в свою очередь, превращусь в
неуловимый призрак для их секретарш, вызванивающих меня по телефону…
— К кому бы ты посоветовала обратиться за новыми
идеями? — спросил он меня, когда мы уже прощались в дверях его кабинета…
Я внимательно посмотрела в его глаза, ни на секунду не
оставляющие беспокойный поиск чего-то, что безнадежно надеялся он увидеть и еще
не увидел ни разу.
— Тут у вас в каком-то департаменте служит парень… —
сказала я. — Фамилии не знаю, зовут Азария… Вот у него куча идей…
Иммануэль бросился к столу:
— Как? Азария? — он записал… — Не помню такого, но
поищу обязательно.
Мы попрощались, и я рысцой выбежала на улицу — в солнце, в
скорую свободу, свободу, свободу…
…и, главное, я наконец куплю у старого мошенника шляпу! О,
моя шля-а-апа! — поется на мотив «О, база да-а-ан-ных!»… Она дожидалась
меня три года! Она заслужила почет и уважение! Она удостоилась венчать мою
крашеную гриву старой львицы, которая и сама достойна украсить любую
иерусалимскую подворотню… И я не пожалею семидесяти — да, семидесяти и ни
агорой меньше, — шкалей для своей шляпы!
Представляю, как вытаращатся глаза старого барыги, когда
после жесточайшего торга я выложу цену до копейки — за все: за то, что дождался
меня из обширной страны России, за то, что ни разу не был в отпуску, за то, что
тридцать восемь лет не слезает со своего табурета, как Илья Муромец с
печи, — в неизданном, да и вряд ли написанном романе Степана Державина. За
то, что…
…У лотка со шляпами на высоком, знакомом мне табурете сидела
пожилая, с застылым лицом, женщина. Вот те раз! Неужели старик все-таки дал
себе поблажку и уехал куда-нибудь, посмотреть мир?
Я подошла — моя шляпа висела набекрень на том же крюке,
дожидалась меня. Я сняла ее, примерила…
— Дай-ка зеркало…
Она молча подвинула знакомое мне круглое зеркало на ржавой
ноге.
Эта шляпа нравилась мне по-прежнему. И я себе нравилась в
ней… Куплю, куплю… Ну, пусть обогатится за мой счет…
…Все-таки меня раздражала эта неподвижная баба.
— Ну, как? — спросила я, разглядывая в зеркале
довольно высокомерное лицо незнакомицы.
Она пожала плечами.
— У тебя неинтересно покупать, — заметила я.
— Не покупай, — отозвалась она…
— А где старик, он всегда тут сидел, толстый такой,
разговорчивый… очень милый…
— Это мой муж, — сказала она, не меняясь в лице… —
взорвался в четырнадцатом автобусе… Месяц, как шиву отсидели…
Я молчала. И она замолчала, равнодушно глядя, как роюсь я,
будто слепая, в сумке, в поисках кошелька…
— Я… куплю… эту шляпу… — сдавленно проговорила я.
Она все молчала…
Я положила перед ней две бумажки — пятьдесят и двадцать
шекелей, взяла шляпу и пошла…
— Подожди, — окликнула она, — ты слишком
много дала. Я продаю ее за сорок…
Не оглядываясь, я махнула рукой, нахлобучила шляпу на голову
и побрела вниз по улице… Но, поравнявшись с кафе, — тем самым, где три
года назад пила кофе перед отъездом в Россию, — опустилась на плетеный
стул и стала смотреть издалека на эту пожилую женщину, равнодушно застывшую на
стариковском табурете… Минуты через две ко мне вышел официант — тот же паренек,
только сейчас волосы у него не торчали сосульками, а лежали красивой темно
каштановой волной… Повзрослел… Может, отслужил уже армию… Я сказала ему:
— Кофе двойной, покрепче… И коньяку плесни…
И он принес мне кофе…
Изнутри тихонько играла музыка. Я вспомнила: мне нравилось
здесь именно то, что они не оглушали посетителей громом небесным, а баюкали
хорошим джазом и блюзом или испанской гитарой…
Из мусорного бака на углу улицы выплеснулись сразу три кошки
и помчались боковым скоком через дорогу… Все здесь было, как три года назад…
Я вдруг закашлялась — это бывает, у меня застарелая астма…
Астма неизлечима, — как и все, впрочем, болезни нашего духа… Я кашляла,
кашляла… сотрясаясь всем телом, пытаясь остановиться, зажимая рукою рот… Шляпа
упала с моей трясущейся головы, ее подобрал официант и аккуратно положил на
сиденье соседнего стула… Сначала он стоял рядом, терпеливо пережидая
мучительный взрыв, которым я выкашливала из себя все эти три года, потом сел
рядом…
— Гевэрет… — наконец проговорил он тихо… — Не надо так
страшно плакать, гевэрет…
Протянул руку и погладил меня по голове…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Microsoft Word, рабочий стол,
папка rossia, файл zobtoi lev
«…и слышу уже гораздо лучше… и если приноровиться, то дня за
три можно привыкнуть — и я привыкла! — стучать по клавиатуре компа пальцем
левой, почти не пострадавшей руки… И в общем, конечно, надо сосредоточиться и почувствовать
себя рожденной в рубашке… Хотя день, проведенный в приемном покое «Адассы»,
даже если тебе фантастически повезло и, попав в очередную нашу мясорубку, ты
отделалась не слишком развороченной рукой и разбитой о бордюр физиономией,
может кого угодно вышибить из колеи…
Сейчас я подумала о своем ангеле-хранителе и вдруг
представила себе все это Небесное ведомство эдаким Синдикатом, со своими
департаментами, своими перекличками, командировочным фондом… Представила себе моего:
невысокого ростом, не слишком щепетильного, не слишком нравственного штукаря,
обладающего, однако, отменным чувством юмора, и шустрого — ой, какого шустрого!
Уж он крутился вокруг собственного пупа, уж он юлил и ползал, выгораживая меня,
дубину стоеросовую, вымаливая мне пощады, — всем надоел! А за ради чего,
спрашивается? Личная симпатия? Верится с трудом. Личная выгода? Со мною дай Бог
от штрафов отбиться. Служебное рвение? Судя по тому, как представляла я себе
эту рожу, — черта с два. А думаю — страсть, любопытство к этому земному
копошению, невозможность отлучиться, отвести взгляд, прикованный к поворотам
этого грошового комикса — моей, какой-никакой, жизни. Ведь случись со мной то,
что запросто — и не раз! — могло бы случиться, — и прости-прощай его командировка.
Отзовут, как пить дать, отзовут назад, а можно и под сокращение штата попасть —
в Небесном Синдикате порядки железные. Вот он и крутился, задыхался, мчался в
ихний департамент Кадровой политики, лично просил, лично — в ножки: «синяки —
пусть, кишки протрясти, как макароны в сите, болезни-простуды-астма-мигрени —
ладно… руки-ноги переломать, морду наперекосяк — за милую душу!.. Но пусть еще
дышит, пусть телепается — пощадите, пощадите! — пусть пощелкает еще
клювом-то, что-нибудь еще накропает!»
