— Да, как раз на днях я украсила жизнь одного мента, он
гнался на мотоцикле за нашим «фордом», внутри которого — такая оказия! —
случайно находился не израильский лектор-психолог, а труп безымянного алкаша.
Мы со Славой везли его в морг и нарушили правила дорожного движения…
Ной Рувимыч вытаращил глаза, захохотал, замахал руками:
— Бросьте, бросьте, это вы мне сюжет своего будущего
романа…
— …и с этим жмуриком, но уже и с ментом, мы заехали ко
мне домой — взять триста баксов, чтобы спасти моего Славу Панибрата, парня
отличного, но лихого, может, потому, что — как выяснилось сегодня, — я
кивнула на экран своего компьютера, — он принадлежит к колену Гада, отряды
будут теснить его, но он оттеснит их по пятам, и так далее… А я бы хотела
взглянуть в глаза тому гаду, который…
Оживленная улыбка на лице Ной Рувимыча сменилась озабоченным
вниманием. Я не стала продолжать своей тирады. Все уже было сказано. Наступила
пауза…
Я люблю такие моменты. В природе — у нас, в Иудейской
пустыне — в такие минуты вдруг ощущаешь некий перелом, смену направлений ветра;
у нас говорят в таких случаях — «хамсин сломался». И сразу чувствуешь дуновение
свежести, облегчение во всем теле, прояснение в голове, — а уж мы-то,
астматики, сразу ощущаем сладостную освобожденность дыхания…
Я глубоко и легко вздохнула. Сломался хамсин этих трех лет,
тяжкий морок умолчания, отведенных взглядов, сдавленного дыхания, запертых слов
и фраз…
И одновременно с этим я ощутила явственное напряжение в
воздухе, где-то высоко над головой, словно наши с Ной Рувимычем охранители,
покровители наши, насторожились, вскочили и замерли. И каждый нащупал оружие,
внимательно следя за малейшим движением соперника.
— Я понимаю вас. — Наконец проговорил
Клещатик. — Я ведь знал, что все это время вы собирали сведения по
вопросу… по истории…
— Да нет никакого вопроса, — сказала я. — Не
существует. И вы, как автор идеи, это прекрасно знаете.
— Вы не правы! — воскликнул он. — Вернее,
дело не в этом, не в этом!
Он вскочил и стал ходить по моему небольшому тесному
кабинету. Я видела, что он искренен, более того — видела, что он взволнован…
— Послушайте… Когда изрядная часть народа убеждена в
Богоданности святых текстов Торы, другая плевать хотела на все святые тексты
вместе взятые, а третья часть — историки, лингвисты и текстологи — готовы
указать любому интересующемуся периоды, в которые были написаны эти тексты
разными авторами… — что это меняет в истории народа, в его религии, в его
многотысячелетней традиции? Что это, наконец, меняет в истории и традиции
европейских народов, на культуру и нравственность которых наша Тора оказала
решающее влияние? Кому сейчас интересно — был ли действительно написан
«Екклесиаст» царем Соломоном или кем-то другим, гениальным, или даже
несколькими гениальными авторами?
— То есть, — спросила я, — кому интересна
правда?
— Вот именно! — запальчиво выкрикнул он. —
Ни-ко-му! Она вообще никому не нужна, кроме следователей. А уж в историческом
разбеге… я имею в виду сотворение питательной среды мифа, она не нужна
ни-ко-му, а уж самому-то народу — в особенности! Подите, разыскивайте обломки
разбитых скрижалей под горой Синай, в то время как на наших десяти заповедях
основаны все европейские конституции! Кому — через тысячи лет интересно, —
что за сброд таскал человек Моисей по той небольшой, в общем, пустоши?
— Ну да, понимаю, — усмехнулась я, — кому
через тысячи лет будет интересно — из какого сброда в конце шестого тысячелетия
от Сотворения Мира человек Ной возродил десять утерянных израильских колен?
Он осекся, замолчал… Опустился вновь на диван.
— Вы ошибаетесь… — проговорил он. — Не через
тысячи, а уже через десятки лет. Лет через сорок-пятьдесят внуки этих людей
станут рассказывать, что деды их взошли на корабль, и из далекой России… Станут
сочинять про это книги, делать фильмы… писать учебники, наконец…
Я вздохнула, отвернулась к окну, через которое никто так и
не выстрелил мне в затылок за все эти три года… И вдруг удивилась все тому же
рекламному щиту, словно ожидала увидеть уже за спиной Масличную гору и прочерк
шатуна коршуна на пустынном небе…
— Ной Рувимыч, — прервала я его. — Я скоро
уезжаю… Давно хотела спросить: ваша редкая фамилия, по крайней мере я не
встречала никого еще с такой, — откуда она? Ведь уж вы-то наверняка первым
прошли все знаменитые анализы на принадлежность к коленам?
В моем голосе не было ни капли насмешки. Но Клещатик
замкнулся, нахмурился, откинулся к спинке дивана.
— Охотно, — отозвался он с вызовом. — Могу
рассказать, хоть и знаю, что вы, с присущей вам иронией…
— Никакой иронии! — возразила я. — Более
того: хотела вам кое-что показать.
Я развернула листок, который столько времени лежал между
страниц ежедневника, кочуя из недели в неделю, из месяца в месяц, из лета в
зиму, из осени в весну; старинный брачный контракт, в котором жених посвящал
невесте все прелестнейшие имения свои под небом и даже мантию на своих плечах…
а я все не решалась свести праправнука с прапрадедом… И вот наконец выпал срок,
и подошла тема, — вот как тесто подходит для выпечки хлеба… Или не
успевает оно подойти, и тогда мы бежим с ним в другие земли, в другие пустыни,
преломляя сухие опресноки и ежегодно обещая себе преломить их в будущем году в
отстроенном Иерусалиме, и все-таки вновь и вновь ускользая на обходные тропинки
и окольные пути…
— Что это? — спросил Ной Рувимыч, по-прежнему
хмурясь, но бумагу взял.
И я, сцепив руки и упершись в них подбородком, принялась
жадно рассматривать его лицо, отмечая, следя, ловя эту великую перемену, эту
внезапную бледность и разом опавшие щеки, и брови, взлетевшие на лоб, и
трепыхание листа в пальцах…
«принялъ все это на себя жених сей въ… звуковъ чистого
серебра… чтоб было уточено со всъхъ наилучшихъ и прелестнъйшихь имънiй и
прiобрътенiй, который есть у меня подъ небомъ… даже съ мантiи, что на плечахъ
моихъ, как при жизни моей, такъ и по смерти моей отъ нынъшняго дня вовъки…»
— Ради Бога… — наконец хрипло выдавил он… — Откуда это у
вас? Из какого архива?!
Я сокрушенно развела руками:
— Боюсь, что не смогу вам сказать… Могу лишь
подарить, — этот документ случайно оказался в моей электронной почте.
— Вы… вы не представляете… — он достал платок и
высморкался. Прокашлялся. — Это ктуба моего предка… Моей семье
принадлежала чуть не треть Киева… И есть даже семейная легенда, по которой
улица Крещатик… Но… неважно… Все было потеряно. Впрочем, моя семья теряла свои
богатства не единожды… Моим предком, не удивляйтесь, был дон Абарбанель, да-да,
тот самый, что бросил в Испании все свои земли, дома, виноградники да что там —
половина Гранады ему принадлежала! — и первым взошел на корабль, уводя
свой народ в изгнание… Он уводил в изгнание свой народ!!!.. Так почему же,
почему другой человек, в другое время не может собрать на совсем другом
корабле… и вернуть, вернуть даже тех, кто все позабыл!.. — Он опять
высморкался. — Неважно! Не в этом дело! Я потрясен… Вы не знаете, как я
умею благодарить!..
