Так что Клава привычно распределял роли, строил расписание
визита, назначал ответственных за исполнение. Сначала все синдики соберутся в
Большой синагоге, куда Миша Панчер должен пригнать передовой отряд восходящих,
из своей Юной стражи Сиона. Затем вся компания дружно переместится в отель
«Саввой», — распорядиться, чтобы Рогов заказал у Норувима наш «эгедовский»
автобус. Значит, в «Савое» — ужин с молодежью.
Яша наклонился ко мне и сказал:
— Какие-то у них римские утехи, — ужин с юношами.
Может, перенести эту тусовку в термы?
На листке перед ним уже набросан был очередной комикс с
возлежащими на левом боку нашими боссами, на каждом — римская тога и венки на
лысинах… И юноши — тут же, готовые к восхождению, в весьма прихотливых позах…
— Тьфу! — сказала я. — Убери…
— А ты, Изя, что предлагаешь? — спросил Клава. Изя
встрепенулся, отложил новый крошку-мобильник с двумя клавиатурами, с выдвижным
экраном, с электронными насадками на антенну, которые могли превращаться в
удочку, электронные отмычки и прочие необходимые вещи, засмущался и сказал:
— Ну так это… Я ж еще в прошлом году, проект плавания
по Волге… «Восходим по воде»…
— По воде? — каркнула баба Нюта. — Ты кто —
Ешуа? Нет, ты — проходимец по воде!
— Заткнись, — тихо сатанея, отвечал Изя. — Ты
вообще на днях уезжаешь, уже приказ есть…
— Уже есть другой приказ! — задорно вставила баба
Нюта, — о том, что я тебя посажу на самолет и сяду под кустик — отметить
это событие большой ядреной кучей, чтоб всем вам было что вспомнить о России…
— Анат Крачковски! — крикнул, багровея,
Клава. — Мы все устали от тебя! Скажи лучше, где твой муж?
— Да! — подал вдруг голос наш кроткий Шая. —
Где твой муж, Анат Крачковски? Он не заполняет бланк на отсутствие…
— Он с инспекцией в Челябинске! — мгновенно
отрезала баба Нюта. — А завтра улетает в Мурманск. Мой Овадья работает,
света Божьего не видя, не то что все вы, бездельники…
Я промолчала.
Я могла бы рассказать — насколько полно видит ее муж Божий
свет, как щедро расстилается тот перед ним, в какие дали заманивает, как
баюкает, как бережет… Но я промолчала… У меня давно уже окрепло ощущение, что я
не в силах влиять ни на одно, даже самое мельчайшее, событие, что все, вокруг
меня происходящее, должно происходить, совершаться, идти своим ходом без
всякого моего вмешательства, ибо сюжеты эти придуманы не мною, и не мной они
пресекутся…
— Ну, ладно, — великодушно проговорил Панчер,
закуривая. — Везите их в «Пантелеево», у меня как раз первый заезд в
летний лагерь… Будет человек триста отборных ребят, от 13 до 18 лет…
— Отлично… — пробурчал Клавдий. — Это то, что
надо: молодые лица, новая смена восходящих, трам-там-там и бум-бум-бум… — и,
обведя всех нас строгим взглядом, проговорил: — Не радуйтесь, замбура ! Не
думайте, что свалили это дело на Панчера… Вы все — слышите? — все, как
проклятые, должны отбыть этот день в «Пантелеево», быть с комиссией, отвечать
на любые вопросы, которые придут этим типам в голову… И сделайте же, ради Бога,
что-нибудь с этой халабудой! Побелите потолки в столовой, чтоб тараканы в
тарелку не сыпались… Ты слышишь, Гурвиц, Главный распорядитель, — это к
тебе относится! Ты тоже должен там быть!
Петюня открыл глаза в розовых бессонных прожилках и спросил:
— А ты?
Клава затянулся, сбросил мизинцем пепел с кончика сигареты,
и сказал:
— А я наконец зафарширую баранью ногу…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Целый день, как всегда в таких случаях, вся коллегия
московского Синдиката бестолково околачивалась в грязном и облупленном
«Пантелеево»… Небольшим усталым эскортом синдики бродили за комиссией, отвечали
на вопросы, — например, я вынуждена была объяснять: для чего и как в деле Восхождения
используются литографские камни, которые два года назад Ной Рувимыч, как и
обещал, завез в «Пантелеево»… Потом все дружно хлебали киселя в столовой с
потрескавшимися гипсовыми листьями на стенах…
После обеда полегчало: комиссию уволокли в Измайлово, на
покупку «матрошек»…
И вся московская коллегия стряхнула сон с усталых вежд: Яша
с Изей смылись мгновенно, забыв меня в аллеях заросшего парка, Петюня спал в
буфете, приняв после отъезда начальства свою порцию расслабляющего. Шая
дежурил, как всегда, в вестибюле, важно восседая в ободранном кресле и издавая
могучей спиной и подмышками русский мат, несвязные восклицания и обрывки
команд…
Слава должен был забрать меня вечером, Борис уже два дня
находился в Питере, монтируя нашу выставку, Ева, как обычно, сидела затворницей
дома… Вот я и прогуливалась по дорожкам «Пантелеева», кляня это «имение
прелестнейшее», превозмогая отвращение к проржавевшим фонарям и ямам в
проплешинах застарелого асфальта.
На очередном витке от углового фонаря перед столовой до
бетонного инвалида-летчика, — он стоял, гордо всматриваясь в даль, на двух
железных прутах (бетонные ноги молодежь аккуратно отбила, написав углем на
постаменте: «Маресьев»), — я уловила со стороны бассейна, из дальних
зарослей треньканье гитары, надсадный ор и сатанинский визг, в котором слышался
беспредельный восторг…
И, главное, учуяла ненавистный, преследующий меня повсюду
запах гари от палимого тряпья, резины, еще какой-то дряни…
Ускорив шаги, через бурелом я ринулась напрямик в том
направлении. И пока продиралась, смахивая с лица и рук паутину, сучки и сухие
листья, вспоминала единственный в моей жизни пионерский лагерь, из которого я,
десятилетняя, бежала ночью домой — босая, поскольку в темноте не решилась
искать под кроватью сандалии. (И больше уже никогда не стремилась
присоединиться ни к какой праздной форме человеческого сообщества.)
Над большой затоптанной поляной стлался дым.
Легендарный, всегда пустой бассейн «Пантелеева» пригрел
компанию детишек вполне половозрелого возраста… Они веселились… Декамерон,
желторотый пацан, скромник Апулей и маменькин сынок Гай Валерий Катулл в
подобном возрасте гуляли за ручку со своими римскими кормилицами… В центре
круга отплясывала неплохо сложенная, но безобразно вихляющаяся полуголая
девица, другая, тоже не слишком одетая, валялась на приволоченных сюда из
номеров и уже грязных тюфяках… трое парней с воодушевлением бацали на гитаре,
сопровождая однообразными аккордами убогий матерный текст…
Дно бассейна покато уходило вниз, и вот там, внизу, кто-то
палил костер… Я подошла ближе и остановилась наверху, словно оглушенная: в
рыжем мальчугане лет десяти, — он явно был гораздо младше собравшейся там
компании, — я узнала своего соседа, неуловимого огненного ангела нашего
подъезда.
Не веря глазам, я достала из кармана очки: приплясывая под
гитарные аккорды, не обращая внимания на происходящее вокруг, он подкладывал в
костер ветки, какую-то ветошь, чью-то майку, вороха газет… с такой любовью и
тщанием, с которыми лишь созидают что-то… Лицо его сияло восторгом, бледные
щеки разрумянились таким теплым, нежным и праздничным румянцем, какой бывает
только от жара костра…
