Она оживилась, задумалась. Помолчав, сказала:
— У нас ведь дома есть одна еврейская штука… Очень
старая, правда. Не веришь? Показать?
О, нет, к сожалению, ему уже и правда стоит поторопиться.
— Ну и хорошо. Только взглянешь и сразу поедешь.
А это уже ни в какие ворота не лезет, сказал он себе, когда
ж ты собрался сматываться — на ночь глядя? Вот приказ: ты проводишь ее до дома,
ну, может, вежливо взглянешь на какую-то там их «еврейскую штуку» и марш в
отель: побросать в чемодан шмотки и ехать. Надо как следует обдумать свои
ближайшие действия, срочно заказать билет на…
Однако время бежало, и тот, чьи приказы он только и
признавал, похоже, пребывал сейчас в безмолвном и беспомощном любовании.
Он был уверен, что живет она в одном из современных жилых
кварталов новой Кордовы, и был удивлен, когда выяснилось, что чуть ли не весь
день они кружили по улочкам неподалеку от ее дома; однажды даже прошли мимо
дверей, но в тот момент она как раз увлеченно о чем-то рассказывала и «не стала
отвлекаться». Между тем, этот старый беленый двухэтажный дом — типично
кордовская каса — произвел на него неотразимое впечатление.
Прямо с улицы Мануэла отперла ключом деревянную, с железными
заклепками, почти черную дверь с маленькой бронзовой кистью женской руки в
центре. Чувствуй себя совершенно свободно, обронила она, дома только бабушка, и
она не отличит тебя от святого инквизитора. А тетя сегодня на почте во вторую
смену.
Дверь открылась в маленькое, украшенное мавританской
лазурной плиткой парадное, из которого три ступени вели к кованой решетке,
словно бы вывязанной крючком трудолюбивой кружевницы. А за решеткой открывался
просторный патио такой благородной, даже изысканной красоты, что хотелось
остаться и провести здесь несколько часов. Пол и фонтан в центре дворика были
выложены тускловато-белым мрамором, стены облицованы до середины все той же
местной плиткой асулехос, но уже в пурпурно-лиловой гамме. Две явно древних и
явно привезенных с каких-то раскопок колонны — одна красноватого, с золотой
искрой, другая бело-голубого мрамора, с резными и почти целыми
капителями, — поддерживали деревянную галерею второго этажа. И старый
плетеный стол, и три плетеных кресла, с зеленым пледом, перекинутым через
спинку одного из них, и разновысокие горшки, кувшины и вазы
с пестро-красной и белой геранью вдоль стен, и забытая на столе медная
турка, горевшая красноватым огнем в фокусе уползающего солнечного луча, и
чьи-то маленькие, сброшенные у входа в дом, кроссовки (одна на боку)… —
все это являло картину такой теплой домашней жизни, такой укоренённости, такой
незыблемости бытия и достоверной принадлежности, что он и шагу не хотел дальше
сделать; все стоял бы так и обсматривал каждый листочек, каждую плитку.
Заметив его блаженную оторопь, девушка сказала:
— Нравится? Видишь, а ты упирался… Такие старые дома,
конечно, не всем по вкусу. В них своя специфика. Я-то здесь выросла, и, честно
говоря, не понимаю — как можно жить в многоквартирных коробках. А вот Маноло
называет наш дом старым сапогом и душной пещерой. Он знаешь, когда построен? Я
и сама не знаю — когда. Даже дедушка точно не знал. Но уж эти вот две колонны правда
привезены дедушкиным прадедом из самой Медины Асаары — был такой древний
прекрасный дворец, разрушенный берберами, тут недалеко, километров восемь от
Кордовы. Просто мы всегда в этом доме жили, и все. Ну и перестраивали его,
конечно, раз двести. Пойдем, покажу тебе комнаты…
Она пошла впереди него, открывая двери.
На первом этаже размещалась большая сумрачная кухня, с
нарочито старой утварью и двумя чугунными утюгами на полке. Оба ее окна, с
ромбами зеленого и синего стекла, выходили в патио. Из кухни дверь вела в
столовую, которую Мануэла по-кордовски именовала комедор — великолепную
квадратную залу со старой темной мебелью, с буфетом, звонко глядящим
желто-зелеными керамическими блюдами и чашками. За столовой расходился в обе
стороны коридор, налево — комната Маноло, с компьютером, тренажером,
музыкальным центром и узкими стеклянными витринами, в которых висели и
разложены были разного вида кортики и кинжалы; направо шли двери в ванную и
сквозной безоконный чулан, из которого еще один, узкий темный коридор вел к
лестнице на второй этаж, и к двери в еще одну комнату.
Повсюду была совершенная мешанина из старой и современной
мебели, но старой было больше: в столовой, кроме веселого буфета и просторного
стола, окруженного стульями с высокими тронными спинками, стояли еще три
сундука вдоль стен и нечто вроде секретера, на котором была раскрыта на
подставке огромная — вдвое больше обычной — пухлая книга. Это Библия, через
плечо пояснила Мануэла, очень старинная, дедушка читал по вечерам, да и бабушка
тоже, когда еще была в порядке.
— А на какой странице открыта?
— Понятия не имею, сам посмотри.
Он заглянул: действительно, очень старая книга, век шестнадцатый-семнадцатый
— жаль, некогда ощупать-осмотреть…
— Открыта на эпизоде с жертвоприношением
Авраама, — сообщил он, и прочитал: «Ahora se que temes a Dios, porque no
me has negado ni siquiera a tu hijo unico».
(«Ибо теперь Я знаю, что боишься ты Бога, и не пожалел сына
твоего, единственного твоего, для Меня».)
— Только не придумывай глубоких смыслов, вале? Это тетя
смахивает пыль перьевой болтушкой, ветер листает страницы, ну, и так далее.
По-моему, ее бы стоило просто поставить в шкаф, но тетка у меня с приветом,
знаешь, — семейные традиции, патриархальный уклад и все такое. А сама,
небось, наверху себе пристроила еще одну душевую.
— Ну, а на втором этаже, — сказала она, сворачивая
экскурсию, словно ей в голову пришла какая-то новая срочная мысль, — там
три комнаты: моя, мамина, когда она приезжает, и еще один закуток, если кто из
друзей останется ночевать. А еще выше — теткина мансарда… Она, между прочим,
тоже рисует, и очень высокого о себе мнения, так что я не рискую тебя туда
волочь, хотя там забавно.
— У тебя замечательный дом… — сказал он
искренне. — Правда, замечательный, Мануэла. Спасибо, что привела. И
вообще, спасибо… за весь этот день. А сейчас я уж точно должен идти.
Она смотрела на него, будто ждала чего-то или силилась
придумать еще что-нибудь, что удивило бы его, остановило. Совсем как он сегодня
утром. И вспомнила:
— Да, а как же та штука? Ну, та, старинная… Взгляни уж
напоследок, это минута, и пойдешь.
Взяла его за руку — первое прикосновение за весь день,
которое обожгло его, как мальчишку, — и потащила в чулан-закуток, из
которого еще одна дверь вела…
И в этом закутке, под портретом какого-то мрачного
седобородого каноника, резко обернулась, как оступилась, приникла к нему и,
обхватив обеими руками за талию, поднялась на цыпочки, и совершенно по-детски
стала целовать в лицо, тычась, куда попадала.
От неожиданности он задохнулся, стиснул ее, и потрясенными
губами ринулся встретить губы, что одновременно тянулись к нему и уклонялись от
встречи.
