— Ты так похож на Маноло, — удивлялась она, —
особенно с первого взгляда и издали… ужас! Представляешь, как я вчера испугалась:
то ли отпустили, то ли сам убежал… Худой, стриженый, и дико так смотрит, просто
глазами ест!
— …Но я же старикашка, — удивлялся он, — как
же ты спутала…
— Никакой не старикашка, ты что, чико! — возмущалась
она. — Немного морщинок на лбу… ну, и тут, возле рта. И ни одного седого
волоса!
— Фамильный устойчивый пигмент, — отозвался он не
без удовольствия.
Тут подошел парнишка-официант, спросил, не хотят ли они еще
что-то заказать.
— Нет, спасибо, — отозвался Кордовин.
— А ваша дочка?
И Мануэла ахнула и захохотала, а он состроил оскорбленную
мину, погрозив неизвестно кому кулаком.
— Не обращай внимания, — сказала она. — Это
Борха, он ухлестывал за мной прошлой осенью, я его отшила…
Они рассчитались, поднялись и пошли в сторону пласа Сенека, и
только тут стало ясно — что так страшно громыхало последние полтора часа: у
входа в молодежный хостель, недалеко от мраморной, в складках белой тоги,
безголовой статуи Сенеки, бесновался стихийный ударный оркестрик. У ребят,
впрочем, было два настоящих барабана, но на этом сходство с оркестром
исчерпывалось. Остальные инструменты заменяли пустые бутылки, по которым
колотили вилками и ножами, пластиковые бутыли из под молока, заполненные
какой-то гремучей дрянью, и, наконец, судейский свисток во рту у симпатяги-толстяка
в красной майке и полуспущенных бермудах. Под его-то управлением оркестрик и
грохал на всю Кордову. Ритмично отсвистывая и смешно дрыгая волосатыми ногами,
толстяк с неутомимым энтузиазмом дирижировал кодлой, то задирая большой палец
вверх, то указуя им вниз римским жестом — добивай! — словно бы ссылаясь на
безголового Сенеку по соседству.
* * *
Обедать решили во вчерашнем ресторане, который так ему
понравился. Сидели в патио, среди цветов, под бело-красным, как арки Мескиты,
полотняным навесом, от которого на лицо Мануэлы падала золотисто-алая тень,
придавая всему ее облику нечто знойное, киношное, лайнерно-океанское. Говорила
она не умолкая, и все на какие-то вселенские темы: «Например, спрашиваю, как
будущий биолог, этично ли создание клонов: вот ты захотел бы, чтобы некто в
точности повторял все твое существо? (О, вчера я мечтал прижать такой клон к
груди и назвать его мамой.)», — он в ответ кротко улыбался, избегая
иронизировать. Тем не менее, дважды за время обеда они умудрились поспорить,
едва не поссорились и сразу помирились. Огонь, думал он, разглядывая ключицы
олененка в распахнутом вороте ее мальчишеской рубашки, огонь из всех орудий,
гаубицы — пли! И впервые в жизни пил чудесное местное вино, которое она
заказала: сладкое, терпкое, с ароматом апельсиновых плантаций.
Думать о том, что за ним кто-то охотится, что в жизни его —
безумный кавардак, что в кармане у него взрывоопасный чек на двенадцать
миллионов евро, что ему немедленно надо убираться из Кордовы… — думать обо
всем этом, находясь рядом с нею, было просто невозможно…
А видел ли он в Кордове то-то и то-то? Тогда надо немедленно
туда пойти. Да как он смеет так говорить, он что, полагает, в Кордове, кроме
Мескиты, уж и смотреть не на что?!
Проволокла его по улицам старого города, демонстрируя типичные
кордовские дворики, называя имена хозяев — она тут всех знала. Дворики и правда
были изумительные — укрытые за коваными решетками дверей, погруженные в
зеленоватую глубоководную тень, они выглядели островками райской гармонии:
изобилие красных цветов, глазастой керамики — то сине-зеленой, то
терракотовой, — медных кувшинов, раскрашенных мадонн в домашних
часовенках, фонтанов и амфор…
Затем они обошли еще несколько площадей, которыми необходимо
было восхититься (он восхищался); наведались в музей художника Хулио Ромеро де
Торреса, певца местных смуглянок (правда, его женщины похожи на меня? —
что ты, они не идут с тобой ни в какое сравнение!).
Она останавливалась то у одного, то у другого здания,
дворца, церкви, бывшей синагоги, и сама себя перебивая, принималась с места в
карьер рассказывать очередную типичную историю старой Кордовы — с духами и
привидениями, с маврами, цыганами, ведьмами, и прочими андалузскими веерами и
кастаньетами…
— Вот, взять, к примеру, дворец Ориве… Посмотри, какой
великолепный фасад в стиле… барокко, по-моему?
— Ренессанса, — поправил он.
— Отлично, запомню. Давай приткнемся тут, в тени,
история длинная… Когда-то в старину здесь жил судья дон Карлос де Усель,
вдовец, с единственной дочерью, как водится — неописуемой красавицей. Звали ее
донья Бланка. Это известная сказка, она даже в фольклорном сборнике есть,
«Легенды старой Кордовы».
Пусть, думал он, пусть еще немного продлится наваждение.
Буквально часа через два я сяду в машину и больше никогда ее не увижу, эту мою
не-мать и не-дочь…
— …Ну, вот, и когда донья Бланка брезгливо отстранилась
от настырной цыганки, та стала ее проклинать, и крикнула: «За свою гордыню ты
заплатишь вечными страданиями!»… Прошло три года, слова цыганки забылись. И
однажды поздно ночью в двери дворца постучали. Вышел сам дон Карлос со слугами.
Перед ними стояли три еврея и просили выслушать их. И хотя дон Карлос был
разгневан, он все же приказал слугам принести огня и разрешил непрошеным гостям
говорить… Путники рассказали, что пришли из Толедо, что им негде переночевать,
потому что в городе перед ними закрылись все двери — никто, само собой, не
хотел впускать в дом евреев. Они просили разрешить им провести ночь хотя бы в
патио. Судья подумал и согласился…
— А кто такие евреи? — спросил Кордовин.
— Ты не знаешь? — удивилась она, и посмотрела
недоверчиво. — Ты что? Ты в самом деле не знаешь?
— Так объясни же…
— Ну, это… да нет, ты меня разыгрываешь! —
пристально вгляделась в его прищуренные глаза. — Конечно, разыгрываешь…
Но, может, ты вот чего не знаешь: в старину их было много в Испании, и они были
богаты, образованны, занимали в обществе блестящее положение. Потом, в конце
пятнадцатого века, их выгнали Исабель и Фердинанд со своей инквизицией. Но не
всех. Были такие, кто сдался, смирился, просто решил стать испанцами, лишь бы
не расставаться с родиной… Понимаешь?
— Не совсем, — он с жадным любопытством смотрел на
нее…
…скорее, на мимику лица, которая менялась ежесекундно в
зависимости от того, как на лицо падал свет. Эта девушка за несколько часов
оживила и одухотворила собой целые картины его детства, и он следил только,
чтобы бьющаяся где-то у горла нежная благодарность вдруг не выплеснулась
каким-нибудь глупым неуместным всхлипом…
— Короче, я не слишком-то знаю всю эту историю. Но что
точно: многие здесь предпочитают помалкивать, что их предки из евреев. Так уж
тут вышло. А мой дедушка, например, — он запрещал отзываться о евреях
плохо. И однажды при мне дал оплеуху Маноло, когда тот захотел выкинуть одну
вещь. То есть, не выкинуть, ну… обменять на очередной кортик, или там кинжал…
