—
Савва,
можно? —
В изумрудных
глазах мольба
и еще
что-то
ускользающее.
— Зинаида
испекла
пирожков,
твоих
любимых,
хотела отнести,
но я
решила сама...
Всего
на мгновение
сердце
сжалось от
жалости. Всего
на мгновение
Савве расхотелось
ее убивать.
Вынужденная
мера! Без света
она
ему
не нужна.
Без
света
ему самому
долго не протянуть...
Савва
торопливо
набросил
покрывало
на незавершенную
статую.
Заметила
ли, угадала
в каменных
чертах роковое
сходство?
—
Конечно,
Ната,
проходи! И
спасибо за чай,
а я ведь
и в самом
деле
сильно проголодался.
Она
поставила
поднос на
ящик для
инструментов,
обвела
растерянным
взглядом
насторожившихся
муз, поежилась.
—
Холодно
у тебя здесь,
Савва.
Холодно?
Да как же холодно,
если с него пот
градом?! Это
из-за работы.
Во время работы
он не обращает
внимания
на мелкие
житейские
неудобства,
в мире существует
только он, его
оживающее
творение
и предвосхищение
любви. Остальные
в эти мгновения
лишние. Даже
Ната, особенно
Ната...
—
Ничего,
я привык. —
Савва
стер
со лба
бисеринки пота,
вымученно
улыбнулся. —
Ты иди,
Ната, я скоро
закончу.
Уже
взявшись за
дверную ручку,
она
обернулась,
сказала с мрачной
сосредоточенностью:
— Ты
гениальный
скульптор,
Савва. Они как
живые...
—
Спасибо.
— Ему
были
неожиданно
приятны эти
слова. Может
потому, что
Ната никогда
не лгала
и не льстила?
Может,
потому, что
он и
в самом деле
был гением?
— А
эта
статуя,
— она
кивнула на
прикрытую
холстом Уранию,
— она
похожа на меня.
— Тебе
показалось,
дорогая. —
Савва
потянулся за
чашкой,
залпом, точно
водку,
выпил
обжигающе
горячий чай,
улыбнулся
почти
искренне. —
Очередной
заказ.
— Да,
очередной
заказ. —
Ната
понимающе
кивнула, а потом
сказала совсем
уж невпопад:
— Прощай,
Савва.
Мимолетное
удивление
уступило место
другому, куда
более яркому,
более острому
чувству
— предвосхищению
скорой смерти.
Ее костистая
лапа уже сжала
горло,
не позволяя
ни
вдохнуть, ни
выдохнуть,
набросила
на глаза
полупрозрачную
кисею.
Чай...
Кто мог подумать,
что она догадается,
отважится,
опередит?.. Яд
Лалы, тот
самый,
без вкуса и
запаха, надежно
упрятанный
в шкафчик
рабочего стола,
и за
двадцать лет
не утратил
своих адских
свойств... Как
же мало он знал
о своей
жене... Как непростительно
доверчив был...
Ната
ушла,
не стала дожидаться
его смерти. Или
побоялась?
Ната ушла и
украла самое
ценное, что
было у
Саввы,
— его
жизнь...
А музы,
те самые,
ради создания
которых
он заложил душу
дьяволу, отвернулись.
Их
прекрасные
лица
были
безжизненно
равнодушными,
а в уголках
глаз
затаилось
годами вынашиваемое
нетерпение.
И только Мельпомена
смотрела на
Савву
с насмешливым
пониманием,
коварная Мельпомена
была готова
принять
его в
свои мертвые
объятия.
— Ты
все понимаешь...
— Его
собственный
голос был похож
на змеиное
шипение.
Савва блуждал
в круговерти
мутных
образов, из
последних
сил пытаясь
сделать самое
важное,
самое
последнее. —
Я тебя отпущу,
моя Мельпомена.
Ты отомстишь
за нас
обоих, я
знаю...
...Молоток
едва не выпадает
из слабеющих
рук, и
глаза
уже
почти ничего
не видят. Еще
чуть-чуть, последнее
усилие...
Стенка
тайника, та
самая, отделяющая
мертвую
Лалу
от мира живых,
хрустнула, как
мартовский
лед, из разверзшейся
раны
веет
холодом. Может,
именно этот
холод почувствовала
Ната? Неважно...
уже неважно.
Главное он
сделал —
распахнул
перед
Мельпоменой
дверь,
которая годами
была заперта...
Теперь павильон
полностью в
ее власти. Павильон
и все,
кто отважится
переступить
его порог. Рано
или
поздно она
доберется до
Наты. Она до
всех доберется...
— Я
все
сделаю,
Савва. —
Губ
касается
стылое
дыхание, у
прощального
поцелуя
Лалы
вкус тлена. —
Рано
или
поздно...
А ты будь проклят!
Ты и твои музы!
Его
последний выдох
становится
ее первым
вдохом.
Жизнь заканчивается
так нелепо
и так
больно, но умирать
уже не страшно.
Что ему
какое-то
проклятье!
Он проклят уже
многие годы,
с того
самого дня,
когда положил
за пазуху
мертвую розу
мертвой Эрато...
Или
когда вдохнул
частичку жизни
в самую первую
статую?..
— Я
хотел сделать
вас вечно
счастливыми!
Слышите,
вы?!
Крик
тонет в многоголосом
шепоте:
— Будь
проклят…
Музы
как женщины,
такие
же
коварные, такие
же неблагодарные...
*****
Марта
сидела на ступеньке
винтовой лестницы,
сжимала виски
руками и
говорила-говорила...
Про
яд в хрустальном
флаконе. Про
Нату, из рук
которой
Лала Георгиане
приняла свою
смерть. Про
Савву, который
даже после
смерти не пожелал
отпускать свою
строптивую
Мельпомену.
Про Мельпомену,
замурованную
в колонну и
призванную
на веки вечные
охранять покой
каменных муз.
Про муз, которые
и не живые, и
не мертвые. Про
то, как сильно
они ненавидели
своего создателя.
Про то, как у
Мельпомены
появилась
возможность
отомстить...
—
Душно
здесь... — Марта
замолчала,
сдернула с шеи
шарф, огляделась,
словно не совсем
понимая, где
находится. —
Арсений, давай
выйдем на воздух.
— Как
скажешь. — Ему
не было душно,
наоборот, от
услышанного
по позвоночнику
полз холод, но
лучше и в самом
деле подняться
наверх, на смотровую
площадку, подальше
от муз, которые
и не живые, и
не мертвые.
Наверху
дул ветер, и
ветви старого
клена с беспомощным
отчаянием
цеплялись за
кованые прутья
ограждения.
Арсений вздохнул
полной грудью
пронзительно
чистый воздух,
перевел взгляд
на съежившуюся
у самых перил
Марту. Здесь,
высоко над
землей, в призрачном
свете луны,
кутающаяся,
точно в плащ,
в полыхающую
золотым и красным
ауру, девушка
казалась
инопланетянкой.
Марта молчала,
а он не решался
нарушить это
молчание, ждал.
—
Когда
Савва умирал,
он разбил тайник.
— Ветер донес
до Арсения
тихий, точно
сонный голос
Марты. — Разбил
тайник и выпустил
Мельпомену.
Сначала она
не могла покидать
павильон, а
потом научилась.
Это
было странно
и дико: Марта
рассказывала
такие вещи, в
которые даже
ему, привыкшему
к общению с
потусторонним
миром, было
сложно поверить.
—
Марта,
подожди! Этого
не может быть!
— Арсений взмахнул
рукой, и Грим
в ответ на этот
жест беспокойно
заскулил. — Я
проверял, здесь
нет никаких
призраков!
—
Здесь
есть призраки!
— От ветра длинные
волосы Марты
развевались,
белыми прядями
вплетались
в дымно-огненную
диадему. — Ты
так ничего и
не понял!
В
кармане куртки
замурлыкал
мобильный,
напрочь разрушая
флер таинственности
и мистичности.
