Льющийся
из включенного
на полную мощность
радиоприемника
голос Левитана
не мог заглушишь
рева сирен.
Бомбежка. Уже
которая за
неделю... Нужно
уходишь в
бомбоубежище.
Савва
направился
было к выходу,
но, поймав обиженный
взгляд Терпсихоры,
замер. Как же
он оставит их
одних —
своих
муз?! Эрато боится
бомбежек, как
ребенок, а Эвтерпа,
неугомонная
Эвтерпа, презрительно
кривит полные
губы. «Трус!»
— читается
в ее взгляде.
И только лишь
Каллиопа смотрит
с пониманием...
Месяцы
работы, в голоде,
в холоде, без
оглядки на
время и творящееся
вокруг сумасшествие.
Их уже четыре.
Его маленький
паноптикум,
его святилище.
Светом от них
Савва и жил все
это время, только
этот дивный
свет позволял
ему продержаться,
не сорваться
в пучину отчаяния
и безумия. Нельзя
уходить сейчас,
когда им угрожает
опасность. Если
уж так сложится
судьба, они
погибнут вместе.
Да, это будет
красивая смерть.
—
Остаюсь!
Слышите? —
Савва
посмотрел сразу
на них всех. —
Я остаюсь
с вами.
Эрато
облегченно
вздохнула.
Эвтерпа многозначительно
хмыкнула. Каллиопа
улыбнулась
ободряюще,
а Терпсихора
едва заметно
кивнула.
Света в мастерской
стало
чуть больше.
Савва
стоял у станка,
когда мир
за окном раскололся
на тысячи
мелких
осколков.
Окно мастерской
просыпалось
битым стеклом.
Музы испуганно
вздрогнули.
Он выглянул
в скалящееся
острыми
осколками
окно, всмотрелся
в дымную
пелену.
На
противоположной
стороне
улицы,
там,
где
еще
несколько
секунд
назад стояла
школа, сейчас
громоздились
руины,
а в небе
слышался
рев истребителей.
— Все
хорошо! —
Савва
спиной чувствовал
тревожные
взгляды муз.
— С
вами
все
будет
хорошо.
Из
разбитого окна
потянуло гарью,
по полу зазмеилась
поземка,
сделалось
невыносимо
холодно. Савва
зажигал буржуйку,
только лишь
когда оставался
в мастерской
на ночь —
экономил
дрова.
Днем согревался
кипятком с
плавающими
в нем редкими
крупинками
заварки. Теперь
придется искать
доски,
чтобы
заколотить
окно,
и нужно
продать
что-то из вещей
Штернов, чтобы
купить немного
еды и чая,
потому
что по-другому
в этом стылом
мире не выжить.
Он
мог бы жить
королем
даже
в обстреливаемой
фашистами
Москве. Нужно
было только
продать хотя
бы один
из
набросков
Модильяни.
Савва знал, к
кому обратиться
в случае крайней
нужды. Может
быть… только
не сейчас. Пока
есть силы держаться,
он будет
держаться.
В
голове зашумело,
перед глазами
поплыло.
Чтобы не упасть
Савва схватился
за
подоконник,
поранил ладонь
осколком,
зашипел сквозь
стиснутые зубы.
Это
от голода. Когда
он ел в последний
раз?
Кажется, вчера
утром. Так
и есть —
вчера.
Увлекся, остался
в мастерской
на ночь,
а в обед
началась бомбежка...
Колючий
февральский
снег засыпал
подоконник
белой крупой,
таял на
ладонях
медленно
приходящего
в себя Саввы.
Доски можно
взять дома,
разобрать
платяной
шкаф.
Нельзя
оставлять
муз вот таких
— беспомощных,
он поклялся
о них
заботиться.
В
дымном мареве,
занавешивающем
улицу, мелькнул
красный всполох.
Савва моргнул,
всматриваясь
в творящийся
за окном
хаос.
Женщина
лежала
поперек дороги,
то ли убитая,
то ли
раненая. А красный
сполох —
это
ее платок, вызывающе
яркий в этом
серо-дымном
мире.
— Не
ходи, —
испуганно
шепнула Эрато.
— Не
смей! —
возмущенно
взвизгнула
Эвтерпа.
—
Останься
с нами, —
взмолилась
Каллиопа.
И
лишь занятая
своими
мыслями Терпсихора
промолчала.
— Я
только
посмотрю. —
Савва
вытер
окровавленную
ладонь о
кусок ветоши,
под недовольный
ропот своих
ревнивых муз
направился
к двери.
Она
была жива. Без
сознания, но
жива. Из-под
красного шерстяного
платка выбивались
озорные
рыжие кудряшки,
ресницы оказались
такими же рыжими,
как и
волосы, а щеку,
усыпанную не
поблекшими
за зиму
веснушками,
прочерчивала
глубокая кровавая
царапина. Красавицей
этой смешной
рыжей
девочке больше
не быть никогда.
Но разве важна
красота внешняя,
когда есть свет
души, такой же
дерзкий и яркий,
как ее рыжие
волосы! А он и
не чаял
найти
свою музу вот
так, на развороченной
снарядами улице
ослепительно-яркую,
живую.
Радость
обретения
придала Савве
сил, он почти
не шатался,
когда внес
раненую незнакомку
в мастерскую.
Музы встретили
их напряженным
молчанием, его
музы еще не
перестали быть
женщинами, не
разучились
обижаться.
— Она
одна из вас. —
Савва
положил девушку
на топчан, служивший
ему кроватью.
— Такая
же, как вы, только
живая. Не обижайте
ее.
Они
ее не приняли.
Мертвые музы
не любят муз
живых. Обычная
женская ревность,
не более. Ничего,
они привыкнут,
рано или поздно
смирятся с тем,
что в его жизни
появилась еще
одна женщина.
В конце концов,
он их творец,
без него они
бы так и остались
бездушными
кусками камня.
Ранение
оказалось
нестрашным.
Легкая контузия,
ушибы, ссадины
и кровавый
росчерк на
щеке. Последнее
расстроило
девушку больше
всего, как будто
это имело какое-то
значение! Ее
звали Софьей.
Она так и представилась
— не
банальной
Соней, не легкомысленной
Сонечкой, а
царственной
Софьей. Но это
было совсем
неважно, потому
что у Саввы
было приготовлено
для нее новое
имя.
Клио
[11]
.
Отныне вчерашняя
студентка
исторического
факультета,
учительница
истории в уже
несуществующей
школе будет
Клио!
Рана
на щеке Софьи
заживала очень
плохо, и контузия
не прошла бесследно,
с ней, до этого
часа абсолютно
здоровой, стали
приключаться
припадки. Когда
приступ случился
в первый раз,
Савва растерялся,
просто стоял
и смотрел, как
его Софья дугой
выгибается
на паркетном
полу, как синеют
ее губы, а в уголках
рта вскипает
кровавая пена.
Клио бесновалась,
а свет, от нее
исходящий,
залил всю квартиру.
От него Савве
впервые за эту
морозную зиму
стало жарко.
Он пришел в
себя, лишь когда
Софья затихла,
когда ее худенькое
тело по-тряпичному
обмякло в его
объятьях. Руки
дрожали так
сильно, что
казались
принадлежащими
кому-то другому,
по жилам разливался
огонь, а в душе
росло нетерпение.
Его
Клио еще не
пришла в себя,
а Савва уже
взялся за кисть.
Зеленая атласная
лента в рыжих
волосах. Кровавый
шрам на белоснежной
щеке. Это буйство
красок, эта
изломанность
и надрыв просились
на холст. Он не
мог удержаться
от давно забытого,
но вспыхнувшего
с такой неистовостью
желания писать.
На
следующий день
Стрельников
продал один
из набросков
Амедео. Не ради
себя, ради своей
новой музы.
Софье нужны
были лекарства
и хорошее питание.
Этот рыжий,
точно солнечный
день, свет не
должен погаснуть.
Музы
обиделись.
Савва чувствовал
их боль и их
ревность, но
ничего не мог
поделать. Живая,
из плоти и крови
Клио воцарилась
в его сердце
и в его жизни.
