Савве
повезло, когда
от драгоценностей
Адели остались
только воспоминания,
когда из всех
сокровищ на
дне истрепанной
дорожной сумки
уцелели лишь
картины Амедео
да пара его
собственных
работ, он нашел
тех, кого искал,
—
единомышленников!
Наполовину
содранная
шпаной афиша
звала на художественную
выставку. Ассоциация
художников
революционной
России! Господи,
какое дикое,
какое претенциозное
название! В
Париже он привык
к изяществу
форм и простоте
изложения, но
Москва —
это,
увы, не Париж.
К черту революцию
и к черту Россию!
Он идет на выставку
ХУДОЖНИКОВ!
Он идет на встречу
с судьбой!
Та
выставка и
вправду стала
для Саввы
судьбоносной.
На ней он, последователь
и истовый поклонник
абстракционизма,
понял, каких
богов отныне
следует восхвалять
и какие картины
писать, чтобы
выжить.
Реализм!
А еще лучше
героический
реализм! Вот
его новая религия.
И пусть душа
противится
и рвется обратно
в мир текучих
образов и размытых
линий, он справится.
Ему бы только
найти свою
музу…
Свою
Каллиопу
[8]
Савва
нашел по голосу
— сильному,
глубокому,
заставляющему
забыть все на
свете. Из распахнутого
окошка лилось
чарующее контральто:
Только
раз бывают в
жизни встречи,
Только
раз судьбою
рвется нить,
Только
раз нам в жизни
суждено страдать,
Верить,
желать и ждать...
Все
это: и томный
августовский
вечер, и дивный
голос неведомой
певицы, и совпавшие
с его болью
щемящие строки
— всколыхнуло
в полумертвой
душе Саввы
что-то очень
глубинное,
давно забытое.
Он влюбился
в голос, еще не
видя его хозяйку.
Он готов был
любить ее всякую:
больную, хромую,
рябую, но чувствовал,
что его муза
окажется настоящей
красавицей.
Августовская
ночь наступила
быстро. Закатное
солнце позолотило
крыши домов
и нырнуло в
переулок, а
Савва продолжал
стоять у распахнутого
настежь окошка,
не обращая
внимания ни
на наползающую
от реки сырость,
ни на тонкий
писк озверевших
комаров. Он
ждал, когда
Фортуна снова
явит ему свое
расположение.
Занавеска
на заветном
окошке качнулась
в тот самый
момент, когда
Савва, чертыхнувшись,
прихлопнул
самого наглого
и ненасытного
комара, и на
подоконник
легла женская
рука.
— И
что это вы тут
стоите? —
В чарующем
голосе —
любопытство
и лишь самую
малость страх.
— Ждете кого-то?
— Жду.
Я жду вас...
Его
муза не была
похожа на тех,
прежних. Зрелая
красота, рубенсовские
формы, золото
веснушек, россыпь
не убранных
в косу пшеничных
волос. Опыт и
сила сорокалетней
женщины.
Ее
звали Прасковья
Пирогова. дважды
вдовая, но не
потерявшая
вкус к жизни,
в свои сорок
еще весьма
интересная,
безо всякой
мужской поддержки
ловко управляющаяся
с двумя весьма
прибыльными
магазинами.
Нэпманша,
представительница
той социальной
прослойки, к
которой простой
люд испытывает
одновременно
и презрение,
и зависть. Хозяйка
островка спокойствия
в бушующем
вокруг безумном
море.
О,
что же это было
за счастье —
снова
почувствовать
давно забытое,
почти утраченное!
Вдохновение
истовое, ненасытное,
лишающее сна
и спокойствия.
Прасковья,
с ее славянской
красотой и
богатством
форм, на картинах
получалась
настоящей
богиней. И на
тех, которые
Савва показывал
товарищам-ахрровцам,
и на тех, которые
не видел никто,
кроме него и
его музы. На
первых Прасковья
была строга
и сосредоточенна,
совершенно
не идущую ей
пролетарскую
кумачовую
косынку поправляла
жестом решительным,
отвергающим
даже намек на
женственность.
На вторых из
одежды на Прасковье
оставалась
лишь подаренная
Саввой шелковая
шаль цвета
берлинской
лазури, и лишенная
пола грозная
воительница
по мановению
кисти превращалась
в роковую
обольстительницу.
Первые картины
делали Савве
Стрельникову
имя и репутацию
революционного
художника,
вторые грели
душу и возвращали
в то беззаботное
прошлое, когда
он был вечно
голоден, но мог
творить исключительно
по зову сердца.
Они
поженились
в феврале. Прасковья
желала венчаться,
но Савва отказался,
так же как отказался
от пышного
празднования
в одном из модных
московских
ресторанов.
Ветры перемен,
казалось, усмирили
свою силу, но
особенным даром
он уже чувствовал,
что очень скоро
затишье кончится
и начнется
новая буря. Так
зачем же дразнить
гусей, демонстрировать
недружественному
миру свои богатства?!
Это как дорогая
шелковая шаль,
обвивающая
пышные бедра
его ненаглядной
Каллиопы, это
то, что нельзя
показывать
больше никому.
Прасковья, у
которой, кроме
дара быть музей,
не имелось
больше никаких
других даров,
обиделась, но
горевала недолго.
Она была дивной
— его
муза, она не
умела долго
горевать.
*****
Над
вазочкой
с вишневым
вареньем с
деловитым
жужжанием
кружили осы.
Ната любила
вишневое варенье
с детства. Вот
такое
сладкое-сладкое,
непременно
с косточками.
Зинаида сначала
возмущалась
—
что
это за варенье
такое с косточками?!
— но
потом смирилась
и специально
для
Наты
варила вишню
отдельно.
За
месяц, прошедший
с той памятной
грозовой ночи,
в размеренной
жизни поместья,
казалось, ничего
не изменилось,
но Ната знала:
этот умиротворяющий,
убаюкивающий
покой —
всего
лишь затишье
перед бурей.
По ночам ей все
чаще
и чаще снились
кошмары, в них
она то убивала
сама, то становилась
жертвой убийства.
Сны не пугали,
не в ее правилах
бояться неизбежного,
она хотела
разобраться!
Хотела лицом
к лицу встретиться
с тем, кто с
неспешным
садизмом ломал
ее жизнь.
Тот
мальчик, Крысолов,
сказал, что в
поместье чисто.
Ната хотела
верить, но не
могла. Страх,
привычный,
растворившийся
в крови, уже
давным-давно
вытравил из
сердца веру.
Никому нельзя
доверять —
вот девиз,
благодаря
которому она
до сих пор жива.
Времени остается
мало,
и
нужно
распорядиться
им с умом. Она
не последует
совету Крысолова,
она поступит
иначе —
заставит
этого самоуверенного
мальчишку
вступить в
игру. Пусть
даже это случится
не
сейчас, а после
ее смерти...
И
он вступит! В
этом нет никакого
сомнения. Мотивация
— такое
удивительное
слово! Ей есть
чем замотивировать
Крысолова, есть
что предложить
в обмен
на
его услугу.
Наверное, это
будет интересно,
может
так статься,
это
окажется
болезненно
для многих,
если не для
всех, но она
добьется правды.
Жаль только,
что увидеть
развязку
ей уже
не
доведется.
Очень жаль...
—
Хозяйка?
Аким зашел в
гостиную незаметно.
Несмотря на
преклонные
годы, походка
у него была
по-кошачьи
мягкая. — Хозяйка,
ты должна это
увидеть.
Он
смотрел на нее
сверху вниз,
щурился, словно
от яркого солнца,
но даже сквозь
этот прищур
Ната видела
тревогу.
— Что
еще? — Рука помимо
воли потянулась
к портсигару.
