— Иди
ко мне, моя любовь!
Согрей меня!
Голос
обещает блаженство,
рубиновый
браслет гипнотизирует,
а от разливающегося
по мастерской
света голова
идет кругом.
За этот свет
Савва готов
простить своей
Эвтерпе все.
Он уже простил...
Эвтерпа,
его муза. Ее
тело такое
жаркое, что
больно касаться
руками. И жадные,
до крови, поцелуи.
В ее глазах
отражение его
собственного
безумия. А в
занесенной
руке его нож...
Коварная, коварная
муза, посмевшая
поднять руку
на своего творца.
Жизнь
покидала тело
Адели медленно,
утекала теплом
из онемевших
рук, выпивала
краски из истерзанных
поцелуями губ,
гасила свет
в удивленно
распахнутых
глазах. Тогда,
четыре года
назад, в темной
подворотне
Савва не успел
рассмотреть,
как это бывает,
как жизнь уступает
место вечности,
но сейчас время
было на его
стороне. Он
гладил свою
музу по выцветающей
щеке, жадно
ловил губами
последний
вздох, впитывал
в себя тот свет,
который подарила
ему ее смерть.
В
себя Савва
пришел только
ночью. В темной
мастерской,
среди залитых
кровью картин,
в объятиях
своей мертвой
музы. Тело бил
озноб то ли от
совершенного
злодеяния, то
ли от вновь
начавшейся
лихорадки, но
голова работала
удивительно
ясно. Пришло
время сказать
прошлой жизни
«прощай». Прошлой
жизни, прошлым
музам, Парижу.
Смерть Адели
ему с рук не
сойдет, нужно
бежать.
Савва
собирался
быстро, несмотря
на лихорадку
чудовищную
слабость. Деньги,
драгоценности
Адели, документы,
картины и наброски
Амедео, кое-что
из своих работ,
только то, что
можно уложить
в дорожную
сумку. Все, он
готов к переменам!
Осталась лишь
самая малость...
Оранжевые
язычки пламени
радостно лизнули
холст, сердце
сжалось от
боли, рука со
свечой дрогнула.
Уничтожение
собственных
картин —
почти
детоубийство.
Но по-другому
никак. Огонь
— самый
лучший сообщник,
огонь сотрет
улики, лица,
воспоминания.
Огонь оставит
после себя лишь
два до неузнаваемости
обгоревших
тела. Если все
сложится удачно,
его даже не
станут искать.
Возможно, в
«Ротонде»
кто-нибудь из
друзей-художников
поднимет в его
память рюмку
полынной настойки,
наверняка
кто-нибудь
обрадуется
его безвременной
кончине, вероятно,
его картины
вырастут в
цене, как некогда
выросли в цене
картины несчастного
Амедео. Жаль
только, что он,
Савва, этого
не увидит...
*****
Ната
заговорила
не сразу, выждала,
когда хлопнет
дверь библиотеки.
— У
вас есть для
меня какая-нибудь
информация?
—
спросила
она, всматриваясь
в темноту за
окном.
— Не
так
много,
как
вам
хотелось бы!
—
Крысолов
вернулся к
дивану, устало
откинулся на
спинку
стула. —
Но
одно я могу
сказать наверняка:
в вашем доме
нет никаких
призраков.
— А
в павильоне?
Вы были в павильоне?
— Был.
— Он
кивнул. —
Там
тоже все чисто.
Затаившаяся
на задворках
памяти
черная
тень снова
всплыла перед
внутренним
взором. Эта
тень
совершенно
точно не была
галлюцинацией.
— Вы
в этом абсолютно
уверены? Вы
сделали все,
что должны были
сделать?
— Я
сделал
все,
и даже больше.
Я играл на флейте...
Он
играл на флейте!
Самонадеянный
мальчишка,
начитавшийся
всяких шаманских
книжек и возомнивший
себя бог весть
кем!
—
Господи!
да при чем тут
ваша
флейта? —
Как
ни старалась
Ната, но скрыть
раздражения
ей не удалось.
— Как
вы
думаете, почему
меня называют
Крысоловом?
—
Его
совсем не обидело
ее раздражение,
возможно, даже
развеселило.
— Я
не привыкла
задумываться
над
такими...
над
такими
глупыми вопросами.
— Есть
такая сказка,
вы должны ее
знать, в ней
Крысолов играл
на дудочке, и
все крысы сбегались
на ее звук. Моя
флейта —
это
что-то вроде
дудочки Крысолова.
Когда я играю,
ни один призрак
не может пройти
мимо. В вашем
парке я играл
на флейте. Долго
играл...
— А
радиус
действия?
—
Ната
сцепила пальцы.
— У
этой вашей
флейты есть
радиус
действия?
—
Есть.
— Крысолов
кивнул. — Уверяю
вас, ни один
призрак не
сумел бы проигнорировать
мой призыв.
— Даже
если это очень
сильный и очень
хитрый призрак?
—
Совершенно
верно. Ната, а
теперь могу
я задать вам
один вопрос?
—
Задавайте.
— Она сама не
знала, радоваться
ей или печалиться.
С этим еще предстояло
разобраться,
но не сейчас.
— Вы
абсолютно
уверены в своих
близких?
Вот
он — еще один
неудобный
вопрос! Если
бы Ната была
абсолютно
уверена, стала
бы она затевать
все это, стала
бы вмешивать
в свои дела
совершенно
постороннего
человека!
— Я
не уверена даже
в себе, — сказала
она, наконец.
— А почему вы
спрашиваете?
— В
таком случае
еще один вопрос,
вы говорили,
что павильон
не запирается,
а как насчет
обсерватории?
Обсерватория...
Ненавистная
и одновременно
такая притягательная,
как Савва. Проклятое
место, гиблое.
Сначала Светлана,
слабая, нежная,
как цветок,
несмотря на
отсутствие
кровных уз, все
равно родная.
Доченька... Светлана
бросилась с
крыши павильона
в далеком восемьдесят
пятом, оставив
на руках приемной
матери своих
трехлетних
близнецов —
Эдика и Веру.
Неправильная,
нелепая смерть,
ставшая спусковым
крючком. Сначала
Светлана, потом
Тамара и Юлия.
Тогда, в восемьдесят
пятом, он забрал
с собой всех
ее дочерей, а
сейчас взялся
за внуков. Макс
стал первым.
Кто следующий?
Говорить
было тяжело,
но Ната себя
заставила. В
душе еще жила
робкая надежда,
что этот самоуверенный
мальчишка
сможет ей помочь.
— В
тысяча девятьсот
восемьдесят
пятом году моя
приемная дочь
Светлана свела
счеты с жизнью,
бросившись
со смотровой
площадки павильона.
Именно тогда
я решила его
снести, но он
мне не позволил.
— Ваш
к тому времени
уже мертвый
муж? — В голосе
Крысолова не
было ни насмешки,
ни любопытства,
только сухой
профессиональный
интерес.
— Да,
мой к тому времени
уже мертвый
муж. — Ната кивнула.
— После гибели
Светы я решила
снести павильон.
Строители уже
почти разобрали
крыльцо, когда
случилась еще
одна трагедия.
Моя вторая
приемная дочь
Тамара погибла
на конной прогулке.
—
Несчастный
случай? — Крысолов
приподнял одну
бровь.
— Во
всяком случае,
тогда я так
думала. Тома
любила лошадей,
с раннего детства
занималась
в конноспортивной
школе. Лошадь
понесла, Тома
упала и ударилась
затылком об
угол уже почти
разобранного
крыльца. Она
умерла мгновенно,
мы не успели
ничего предпринять.
Снова павильон,
понимаете?
Вместо
ответа он лишь
кивнул.
— У
Томы осталось
трое малолетних
детей. Я оформила
опеку.
