Выход
нашелся с
противоположной
стороны купола.
Вниз, оплетая
одну из колонн
павильона,
спускалась
винтовая лестница.
Когда-то выкрашенная
в белый цвет,
а сейчас облезшая,
с проступившей
ржавчиной. Вход
на лестницу
преграждала
решетчатая
дверь. И эта
дверь была
заперта. Арсений
подергал за
ржавые прутья,
попытался
дотянуться
до лестницы,
держась одной
рукой за перила,
— ничего не
вышло. Тот, кто
воспользовался
этой лестницей,
не оставил ему
ни единого
шанса.
Арсений
тихо выругался.
Словно в ответ
небо разразилось
раскатом грома,
а кленовая
ветка плетью
ударила по
лицу. Щеку обожгло
болью. Горячие
капли крови
смешались с
холодными
дождевыми.
Арсений стер
их рукавом,
обернулся к
замершему у
самого края
площадки Гриму:
— Все,
пойдем, друг.
Нам здесь больше
нечего делать.
Грим
согласно рыкнул,
первым прыгнул
в черный провал
двери. Арсений
шагнул следом.
Что
бы там ни думала
Ната, его миссия
в этом доме,
скорее всего,
подошла к концу.
Он почти уверен,
что виновника
своих бед ей
нужно искать
среди живых,
а не среди мертвых,
но, чтобы убедиться
в этом окончательно,
нужно довести
дело до конца.
Флейта привычно
легла в ладонь,
Арсений улыбнулся
ей, как давнему
другу...
*****
Мальчишка...
Крысолов оставался
в доме недолго,
ограничился
беглым осмотром.
Может, особенным
своим охотничьим
чутьем почуял,
что искать
Савву нужно
в парке, а не
здесь. Пусть
бы так! Пусть
бы хоть в доме
не было ничего
такого, от чего
невозможно
уснуть и хочется
без конца
оглядываться
по сторонам.
Она устала.
Столько лет
жить с этим
тяжким грузом,
одновременно
ждать и бояться,
что когда-нибудь
ее тайна будет
раскрыта.
Дождь,
неистовый и,
казалось, вечный,
бился в запертое
окно с такой
силой, что дребезжали
стекла. А там,
под дождем, в
мутном свете
фонаря стояли
двое: Крысолов
и его адский
пес. Ната поежилась,
щелкнула зажигалкой,
прикуривая
уже которую
по счету сигарету.
Завтра Зинаида
непременно
станет ругаться,
когда увидит,
сколько она
выкурила. Да
бог с ним — с
завтрашним
днем! Ей бы
сегодняшнюю
ночь пережить...
Пока
Ната прикуривала,
Крысолов исчез.
— Вот
и посмотрим,
— сказала она,
выпускал облачко
дыма. — Слышишь,
Савва?! Я не сдамся
без боя, ты меня
знаешь!
Желание
обернуться,
и заглянуть
в черные глаза
мертвого мужа
было сильным,
но Ната себя
поборола. Ей
не впервой. Она
справится.
Свет
погас внезапно.
Хрустальная
люстра беспомощно
мигнула, и дом
погрузился
во тьму. Страшную,
кромешную,
наполненную
особенной,
неведомой
обычному человеку
жизнью.
—
Пробки!
Надо сказать
Акиму, чтобы
перепроверил.
Собственный
голос показался
Нате слабым
и испуганным.
Страх в ее нынешнем
положении
недопустимая
роскошь. Ей
нельзя бояться,
у нее просто
нет на это права.
Сейчас придет
Марта и принесет
свечи.
Секунды
складывались
в минуты, а внучка
все не шла. Глаза
уже начали
привыкать к
темноте, а в
сердце росла
тревога. Про
мобильный
телефон Ната
вспомнила,
когда нервы,
и без того
расшатанные
происходящим,
были уже натянуты
до предела.
Телефон
Марты молчал,
так же как молчал
и телефон Акима.
А больше звонить
некому, она
всех отослала.
Оставила только
Акима, да и то
лишь потому,
что ему некуда
идти. Может,
Марта уехала?
Обиделась и
решила показать
характер? Пусть
лучше так. Нужно
было сразу
отправить ее
обратно в город,
как только
приехал этот...
Крысолов. Девочке
здесь нечего
делать, особенно
сейчас, в темноте.
Ната отшвырнула
бесполезный
телефон, в последний
раз затянулась
уже догоревшей
почти дотла
сигаретой,
снова подкатила
коляску к окну.
Снаружи
бушевала гроза.
От раскатов
грома закладывало
уши, а от вспышек
молний уже
рябило в глазах.
Не нужно смотреть,
не нужно слушать.
Ей надо только
дождаться
возвращения
мальчишки,
чтобы услышать
его вердикт.
Вердикт или
свой смертный
приговор — это
уж как повезет.
Она везучая.
Она продержалась
дольше всех
остальных,
сумела выжить
и победить
того, кого победить
почти нереально.
Дай бог, чтобы
та битва была
последней,
чтобы не пришлось
снова сражаться
с собственными
страхами и
призраками
из прошлого.
Из
раздумий Нату
вывел тихий,
едва различимый
шорох. Кто-то
шел — или скорее
крался? — по
коридору. Легкая,
осторожная
поступь, тихое
поскрипывание
паркета... Чудится?..
—
Марта?
Марта, это ты?
— Ната развернулась
спиной к окну,
слезящимися
от напряжения
глазами уставилась
в черный проем
двери.
Скрип-скрип...
Уже и шагов не
слышно, только
это поскрипывание.
Может, и нет
никого, может,
просто рассохся
паркет, а она,
старая дура,
выдумывает
себе бог весть
что.
—
Марта!
— Голос громкий
и требовательный.
Чего ей стоит
держать себя
в руках, никто
не узнает.
Несгибаемая
Ната, ослепительная
Урания! Она
всегда такой
была и такой
останется.
—
Урания...
— не то шорох,
не то шепот, а
может, и вовсе
завывание
ветра. — Уже
скоро...
Чудится!
В таком месте
в эту грозу
примерещиться
может что угодно.
— К черту!
— Серебряная
зажигалка
подпрыгивает
в дрожащих
руках, сигареты
одна за другой
падают на ковер.
Иногда собственные
демоны в разы
страшнее демонов
внешних. Вот
их бы обуздать!
Синий
огонек пламени,
наконец, перепрыгивает
с зажигалки
на сигарету,
успокаивающе
потрескивает.
Горький табачный
дым выбивает
из горла кашель.
К черту!
Шаги
уже совсем
близко, и черная
тень на пороге
гостиной. Стоит,
ждет приглашения.
— Ну,
входи же! — Слова
слетают с губ
вместе с дымным
облачком. — Я
так давно тебя
жду.
Звук,
странный,
потусторонний,
вплетается
в слова, превращает
их в песню. Флейта.
Там, в бушующем
за окном ненастье,
какой-то сумасшедший
музыкант взялся
играть на флейте.
Мелодия незнакомая
и знакомая
одновременно,
тревожная,
вынимающая
душу. И даже
дождь аккомпанирует
невидимому
музыканту, и
даже гром стихает,
чтобы можно
было слушать
и наслаждаться.
Тень
на пороге
покачивается
из стороны в
сторону, точно
загипнотизированная.
Тень тоже слушает
флейту.
— Кто
ты? — Ей уже не
страшно. Как
же можно бояться,
когда где-то
совсем рядом
рождается такое
чудо?! — Ну же!
Ответом
ей становится
не то стон, не
то вздох, незваный
гость растворяется
в темноте, где-то
в глубине дома
хлопает дверь...
Наваждение
закончилось
внезапно, оборвалось
грубой и настойчивой
телефонной
трелью.
—
Хозяйка?
В до сипоты
прокуренном
голосе Акима
слышалась
тревога. — Что-то
случилось?
Он
почти никогда
не называл ее
по имени, всегда
только хозяйкой.
Нату это одновременно
и раздражало,
и обижало, но
спорить с Акимом
не было смысла.
На все ее упреки
он отвечал
неизменное:
«Как тебе будет
угодно, хозяйка».
А она так до
сих пор и не
смогла понять,
чего в этом
слове больше
— горечи или
насмешки.
