Настоятель осенил себя священным знаком. Паджинин откашлялся и робко проговорил:
— И правда, милорд, вы больше не излучаете этот болезненный для глаз неописуемый свет.
— Нет? Как хорошо. Но ведь чёрное облако над Исель и Бергоном тоже исчезло?
— Да, милорд. Принц, рейна, с вашего позволения… Тени над вами больше нет.
— Значит, всё в порядке. Боги, демоны, призраки — все ушли. Во мне не осталось ничего сверхъестественного, — счастливо улыбаясь, подвёл итог Кэсерил.
На лице Паджинина мелькнуло то ли сомнение, то ли усмешка.
— Я бы не сказал… — пробормотал он.
Настоятель резко толкнул судью локтём в бок и тихо прошептал:
— Но он же говорит правду? Это звучит так дико…
— О да, ваше преосвященство. В этом нет сомнений. — В мягком взгляде, которым Паджинин окинул Кэсерила, было куда больше понимания, чем в изумлённом, исполненном благоговейного страха взгляде настоятеля.
— Завтра утром, — объявила Исель, — Бергон и я отправимся в храм с благодарственной процессией. Мы пойдём туда босиком, чтобы выразить богам нашу признательность.
— Ох. Будьте очень осторожны. Не наступите на битое стекло или ржавые гвозди!
— Мы всю дорогу будем смотреть под ноги, — пообещал Кэсерилу Бергон.
Кэсерил посмотрел на Бетрис; рука его, лежавшая поверх одеяла, медленно двинулась в сторону её руки. Он тихо сказал ей:
— Знаете, меня больше не преследуют призраки. Никакие. Великий груз снят с души. Освободиться от такого — это… это…
Голос у него звучал от усталости всё тише. Бетрис перевернула свою руку, прикрытую его ладонью, и незаметно сжала его пальцы.
— А теперь мы уйдём, чтобы вы смогли как следует отдохнуть, — сказала Исель, снова беспокойно сведя брови. — Вам что-нибудь нужно, Кэсерил? Вы чего-нибудь хотите? Хоть чего-нибудь?
Он чуть не сказал: «Нет, ничего», но передумал и пробормотал:
— О да. Я хочу музыки.
— Музыки?
— Наверно, спокойной такой, — предположила Бетрис, — чтобы убаюкала его.
Бергон улыбнулся.
— Если вы не против, займитесь этим, леди Бетрис.
Посетители на цыпочках — но всё равно шумно — потянулись к выходу. Вернулся врач. Он дал Кэсерилу чай, чтобы потом тот помочился в баночку. Взяв в руки добытое сокровище, врач долго с подозрением разглядывал при свете свечей содержимое, бормоча что-то себе под нос.
Наконец вернулась Бетрис и привела молодого и довольно нервного лютниста, которого, похоже, выдернула из объятий сладкого сна. Он размял пальцы, настроил лютню и сыграл семь коротких пьес. Ни одна из них не была той, которую так жаждал услышать Кэсерил; ни одна не напоминала о леди и о её душах-цветах, пока лютнист не заиграл восьмую. Эта пьеса носила на себе лёгкий след мира богов. Кэсерил заставил музыканта повторить её ещё два раза и немного всплакнул. Бетрис поэтому решила, что он слишком устал и должен отдохнуть. И увела музыканта.
Кэсерил так и не успел рассказать ей, какое чудо — её нос. Попытался было поведать об этом врачу, но тот в ответ влил в него большущую ложку макового сиропа, после чего они не беспокоили друг друга до самого утра.
Через три дня раны Кэсерила перестали источать пахнувшую цветами жидкость и начали заживать. Врач разрешил ему немного жидкой овсянки на завтрак. Это оживило Кэсерила настолько, что он настоял, чтобы ему позволили посидеть во дворе на весеннем солнышке. Выяснилось, что для подобной экспедиции требуется огромное количество слуг и помощников, но наконец Кэсерил был благополучно усажен в кресло среди бессчётного множества шерстяных и пуховых подушек, а его ноги уложили на другое мягкое кресло. Он разогнал своих помощников и отдался восхитительному безделью. Тихо журчал фонтан, на апельсиновых деревьях распустилось ещё больше душистых цветов. Парочка чёрно-оранжевых птичек деловито сновала туда-сюда с сухими травинками и веточками в клювах — они строили гнездо на одной из колонн галереи. Внушительная пачка бумаг и связка перьев лежали, забытые, на столике у локтя Кэсерила, а он неотрывно смотрел на маленьких неутомимых строителей.
С тех пор как царственные гости и их лорды и леди покинули Тарион, во дворце ди Баосия было очень тихо.
Кэсерил с ленивой радостью улыбнулся, когда со скрипом распахнулись обитые железом ворота и появился Палли. Новой рейной на марча была возложена скучная задача присматривать за её выздоравливающим секретарём, в то время как все остальные отбыли в столицу. Кэсерилу это казалось крайне несправедливым — разве это достойная награда за верную службу? Палли ухаживал за ним так искренне и трогательно, что Кэсерил, который хотел бы, чтобы Исель оставила вместо него леди Бетрис, чувствовал угрызения совести.
Палли, ухмыльнувшись, шутливо отсалютовал и уселся на бортик фонтана.
— Что ж, кастиллар! Ты выглядишь значительно лучше. Очень даже вертикально. А это что? — Он кивнул на бумаги. — Работа? Вчера перед отъездом твои дамы велели, чтобы я не разрешал тебе заниматься целой кучей вещей, большинство из которых я — тебе на радость — забыл, но я совершенно уверен, что работа в этом списке наверняка была на первом месте.
— Да нет, — отмахнулся Кэсерил, — я собирался написать кое-что в манере Бихара, но потом увидел этих птиц… вон, полетела. — Он замолчал, показывая Палли на чёрно-оранжевую птичку. — Люди восхваляют птиц за их строительное мастерство, но эти, клянусь богами, — полные неумёхи. Может, они молоды, и это их первая попытка. Впрочем, они довольно упорны. С другой стороны, если бы мне пришлось строить хижину, пользуясь только ртом, я бы выглядел не лучше. Я просто должен написать поэму во славу птиц. Если то, что мы можем встать и пойти, является чудом, то насколько более чудесно — встать и полететь!
Палли ошеломлённо уставился на друга.
— Это поэзия или жар, Кэс?
— О, это жар стиха, лихорадка гимна. Знаешь, боги обожают поэтов. Песни и стихи состоят из того же материала, что и души; они проникают из мира в мир почти беспрепятственно. А резчики по камню… боги восхищаются ими тоже. — Он прищурился на солнце и ухмыльнулся, глядя на Палли.
— Тем не менее, — сухо проговорил тот, — кое-кто считает, что твоя вчерашняя ода носу леди Бетрис была тактической ошибкой.
— Но я же не смеялся над ней! — запротестовал Кэсерил. — Она очень сердилась на меня, когда уезжала?
— Нет-нет, она не сердилась! Она просто решила, что у тебя был жар, и очень беспокоилась из-за этого. На твоём месте я бы всё свалил на лихорадку.
— Но я не мог посвятить поэму ей всей, целиком! Я пытался. Это так сложно!
— Ладно-ладно, только если тебе так не терпится восхвалять в стихах части её тела, займись губами. Губы куда более романтичны, чем носы.
