И Лола выложила на столик, где валялись какие-то мелочи, две
старые фотографии.
— Красивое платье… — через некоторое время
произнесла тетя Глаша, рассмотрев фотографию, — хорошо пошито, со вкусом…
Ах, это в Музкомедии… Так это Косарева шила, помню ее… Ух, раньше умели люди
шить!
— Лучше вас? — улыбнулась Лола.
— Куда мне! — Тетя Глаша махнула рукой. — Ты
представь, еще живы были люди, которые помнили, как раньше одевались. Ты не
поверишь, бутафоры и художники ходили по старушкам и собирали разные вещи —
лорнеты там, ридикюли, пудреницы, перчатки, портсигары! Мебель даже кое-какую,
и на это деньги отпускались! Театры-то были на государственной дотации… И ткани
какие были, из чего шили, — все натуральное! Это потом синтетику стали
брать, чтобы костюмы дольше служили.
— А платье это какого цвета было? — вклинилась
Лола в поток воспоминаний.
— Это? — Тетя Глаша поднесла фотографию к
свету. — Это вроде бы розовое, но не поросячье, а потемнее и не такое
яркое, да еще кружева черные его оттеняли… Хорошее платье! А у Розалинды всегда
черное, с серебром, это уж как водится…
— Мундир богатый… — кинула Лола следующую реплику.
— Ну да, Жора Епифанцев умел костюмы носить! —
мечтательно произнесла тетя Глаша. — Что мундир, что фрак, что смокинг —
все на нем отлично сидело! И Мила Юткевич в черном хорошо смотрелась, но всегда
в корсете, раньше без этого никак нельзя было, и на сцену не выпустят.
— А вот про эту актрису что скажете? — вкрадчиво
спросила Лола, от души надеясь, что тетя Глаша не услышит излишней
заинтересованности в ее голосе. — Которая Адель играла…
— Видная была женщина, росту высокого, голос
красивый… — говорила тетя Глаша, — тоже умела платья носить. Лизавета
ее звали, а фамилия… не то Коврова, не то Коврайская…
— А не Саломея Задунайская? — удивилась Лола.
— Да ты что? Лизавета же с Милой подружки были, я точно
помню. И всегда вместе играли в одних спектаклях, только амплуа менялись. В
«Летучей мыши», к примеру, Розалинда — Юткевич, а Адель, комическая
роль, — Коврайская, а в «Королеве чардаша» все наоборот: Коврайская играет
Сильву, а Мила комическую роль — Стаси. Марицу опять же Лизавета, а Мила…
— А вы не ошибаетесь? — ляпнула сдуру Лола и тут
же осознала свою ошибку.
Тетя Глаша поджала губы и взглянула с обидой. Но перевела
взгляд на заветный шкафчик и, вспомнив, какой замечательный подарок сделала ей
Лола, слегка остыла.
— Нет уж, если я что не помню, то так и скажу! —
решительно сказала она. — Слушай, а тебе это все зачем?
— Нужно, — вздохнула Лола, — нужно узнать…
Вот взгляните, тетя Глаша, на этот снимок, маленький, это она, Лизавета
Коврайская?
Тетя Глаша отвела руку с фотографией как можно дальше и
прищурилась. Когда это не помогло, она выкопала из кучи лоскутков и ниток очки
в круглой металлической оправе, нацепила их на нос и уставилась на фотографию.
— Это? — насмешливо протянула она. — Это —
Лиза Коврайская? Да я тебя умоляю, если это Лиза, то я тогда китайский мандарин!
Лола представила себе тетю Глашу в ярком расшитом кимоно,
высокой шапке лодочкой, с косой на затылке и невольно прыснула.
— Слушай, — тетя Глаша не отрывала глаза от
фотографии, — а ведь я знаю, кто это. Это Сонька Закоркина, билетершей она
тогда в Музкомедии работала. Точно, это она!
— Билетершей? — не веря своим ушам протянула
Лола. — А как же костюм?
— А тут вот в чем дело, — усмехнулась тетя
Глаша, — она, Сонька-то, в театр влюблена была больше жизни! И все вокруг
артистов вертелась… Были у нас такие, тоже всегда парой пели, Копытов и
Матусенко, и еще жена Копытова с ними. Это мексиканский танец из оперетты
«Поцелуй Чаниты», костюмы точно оттуда. Вот Сонька, видно, уговорила жену эту,
как же ее звали… Зина… Зоя… нет, не вспомнить… Короче, Сонька у нее костюм
попросила, и эти двое с ней снялись — так просто, для смеха.
— Что же жена этого Копыткина спокойно смотрела, как
какая-то билетерша возле ее мужа вертится? — Лоле было совершенно
неинтересно знать ни про жену, ни про Копытина с Матусевичем, да и вообще про
все, что происходило с театром Музкомедии в шестидесятые годы. И в семидесятые
тоже. И в восьмидесятые. Все это был прошлый век в буквальном смысле слова. Но
Маркиз вцепится в нее как клещ в поисках сведений. И горе ей, если она не
узнает хоть что-то полезное! Нет, все-таки Ленька — ужасный человек, сам влез в
какую-то темную историю, и все у него виноваты!
— А вот тут ты ошибаешься! — Тетя Глаша посмотрела
на Лолу поверх очков. — Сонька влюблена была в театр по-старинному, именно
в артистов, и никогда никаких романов с ними заводить не стремилась!
— Так-таки и ни с кем? А что вы вообще про нее
знаете? — Лола решила отбросить всякую дипломатию и действовать напрямик,
а то можно до ночи тут просидеть.
— А пожалуй, что мало я про нее знаю. — Тетя Глаша
принялась прилежно вспоминать: — Казалось бы, все время она на виду была, все
время в театре вертелась, когда в кассе не сидела, то по мелочи помогала всем —
бутафорам, костюмерам, принести что-то, подержать, примерить… А вот поди ж ты,
про нее лично никто ничего не знал. Кто она вообще такая, где живет, с кем
живет, замужем или нет. Одевалась неплохо, это точно, один раз я ей платье
сшила, вечернее. Материал она принесла — шелк импортный, очень дорогой, я с ним
намучилась.
— Откуда у билетерши деньги на дорогой материал?
— Вот! — Тетя Глаша подняла вверх исколотый
палец. — И я так ненавязчиво поинтересовалась тогда. Не то чтобы любопытно
было, мое-то какое дело, а так, знаешь, на всякий случай. Материал у меня
лежит, а вдруг он краденый? Тогда ведь ничего не достать было, люди
устраивались как умели, или с рук покупали, или привозили моряки, кто в
загранку плавал…
— И что?
— Да ничего, Сонька отговорилась тогда ерундой
какой-то… Не понравилось это мне, и стала я примечать. Сестра у меня тогда в
ресторане работала, в «Метрополе». Ну, забегаю я к ней как-то на кухню — к
празднику колбасы копченой она мне палочку обещала. А как выходить, то
перепутала я коридоры, чувствую — иду не туда, думаю, как бы в зал с колбасой
не ввалиться. Ну и свернула в гардероб. А там компания одевается — все веселые,
дамы визжат, мужики сильно выпивши. И денежная, видно, компания, потому что вся
обслуга вокруг них так и вьется.
Я слышу — голос знакомый, хорошо сразу не выперлась, за
углом притаилась. Смотрю — мать честная, Сонька Закоркина собственной персоной!
Да если бы не близко столкнулись, ее и не узнать. Так-то на работу в кассу
ходила она кой в чем, тогда все так одевались, темненько-скромненько, а тут
гляжу — разодета в пух и прах, гардеробщик шубу ей подает каракулевую, про
норку тогда, конечно, и не слыхали… А она себя строго держит, не поет, не
визжит, а все жмется к мужику такому, в годах уже, но крепкий как дуб. Такой
сто лет проживет, а то и больше… Как ушли они, я задержалась маленько, и слышу
— гардеробщик с официантом разговаривает: это-де Фортель со своими шестерками
гулял, известный вор, стало быть, из тюрьмы вышел. Гардеробщики ведь все всегда
знают, они на милицию всегда работают, им иначе нельзя…
