Народ страдал, и страдал он прежде всего от горького разочарования: люди так верили, что кончина Робеспьера положит конец их несчастьям! На границах, правда, уже воцарился мир (пока еще, конечно, робкий и непрочный): в апреле в Базеле был подписан мирный договор с Пруссией и Испанией, в Гааге — договор с голландцами, а в январе де Шарет в замке Жюнэ согласился на перемирие в Вандее. Но в Париже ситуация была иной. Конвент, раздираемый противоречиями, все силился, несмотря на частые вспышки народного гнева, сохранить завоевания революции, которая уже, несомненно, утратила свою значимость. Народ требовал возвращения законов 1793 года, которые предоставляли ему, по крайней мере, иллюзию власти. Роялисты постепенно все выше поднимали голову, начиная сводить счеты с убийцами и мародерами. Тальен, несмотря на балы, проводимые в своем доме, опасался худшего, а Баррас, воспользовавшись временным присутствием генерала Пишегрю, подумывал, не вызвать ли сюда всю армию или хотя бы ее часть, чтобы обеспечить безопасность тех, кто заседал в Тюильри. За последние пять месяцев трижды доведенная до отчаяния толпа врывалась в ворота старинного дворца. В конце концов подобные атаки уже стали привычными. Былые столпы пошатнулись.
Город наполняли разнообразные слухи. Нашептывали, что неплохо было бы вернуться к строю 1790 года, заменить свору ушлых мошенников на конституционную монархию, а во главе ее поставить послушного чужой воле юного короля. По крайней мере, страна наконец обрела бы попранное достоинство. Эти слухи носились повсюду: на опустевших рынках, в порядком обнищавшем Чреве Парижа, в кафе и на площадях. Все больше и больше парижан обращали свои взгляды на Тампль. А потом… 8 июня в три часа пополудни в Тампле умер мальчик.
Через своего осведомителя Лаура с Луизой знали, что он внезапно захворал и что несколько дней назад доктору Пельтану с огромным трудом удалось добиться, чтобы его из темницы, где он томился без воздуха, перевели на третий этаж в зал Малой башни, четырехугольного здания, пристроенного сбоку к Большой башне. Именно здесь в день грабежа в Тюильри заперли королевскую семью. В этой самой комнате оставалась Мария-Антуанетта до самого 20 октября 1792 года, когда ее перевели в Большую башню. В ее распоряжении был даже балкон и настоящее окно, пропускавшее свежий воздух, а поскольку это помещение соединялось со вторым этажом Большой башни, ей оттуда приносили ребенка без ведома стражников с первого этажа. Из своих окон обе женщины могли отлично рассмотреть этот балкон, но за исключением Гомена, которому было поручено следить за малышом. они никого больше не увидели. Мальчик не вставал с кровати, которую через окно невозможно было разглядеть.
В тот день они заметили необычное оживление, хотя пока не понимали причин, вызвавших его. К концу дня дамы увидели, как Гомен вышел, а потом, часа через два, вернулся назад. Весть им принес на следующий день водонос.
— Кажись, малыш Капет вчера помер! Люди пошли к воротам, охота на гроб поглядеть.
— Так, значит, он умер, — прошептала Лаура, бесстрашно перекрестившись в присутствии постороннего.
— Ох, так он хворал, так хворал, говорят, что это еще повезло, что помер-то… С вас два су! — не забыл он протянуть руку за платой.
Когда он ушел, обе женщины по молчаливому согласию опустились на колени помолиться, а поднимаясь, Луиза вздохнула:
— Впервые в истории король умер раз и навсегда. Мы не можем больше крикнуть: «Да здравствует король!»
— Почему бы и нет! — возразила Лаура, думая о маленьком мальчике, которого скрывал где-то герцог Энгиенский, но Луизе она, конечно, о нем не рассказывала. — Мне кажется, что где-нибудь живет еще наш король.
Мадам Клери поморщилась, раскладывая для глажки с вечера постиранное белье:
— Если вы имеете в виду монсеньора, то уж моим королем он никогда не станет… Бедняжка королева так его ненавидела за всю ту грязь, которую он бесконечно проливал на нее с детьми!
Лаура ничего не ответила. Ей так хотелось сказать, что Людовик XVII жив, что тот, чья душа отлетела вчера, никогда не был сыном погибших мученической смертью коронованных особ, но тайна не принадлежала ей. Она подошла к окну. В солнечном свете начала июньского дня старая башня расцветилась позолотой и от этого казалась не такой мрачной, как обычно. В садике между деревцами зеленела редкая трава. Но взгляд Лауры не задержался на ней. Он был обращен на окна четвертого этажа, на эти узкие отверстия, которые по жестокой воле людей были к тому же до половины закрыты деревянными ставнями, так что свет и воздух проходили, как сквозь воронку, только в щель наверху. Девочка, которая жила там, не видела ни солнца, ни деревьев, ни даже хилой травки, которая хоть как-то скрашивала двор темницы.
Стало ли ей известно, что того, кого считала она своим братом, больше нет на свете? Должно быть, до нее доносился необычный шум, а может быть, тюремщики все же рассказали ей о произошедшем? Еще одна боль! Еще одно страдание для юной души! Лаура представила себе, как Мария-Терезия, преклонив колени возле кровати, молится и льет слезы в тюремной темноте. Что будет с ней теперь, когда официально объявят, что Людовик XVII умер? Какую судьбу готовят ей эти звери?
— Смотрите! — проговорила подошедшая сзади Луиза. — Как велит обычай, приехали на вскрытие врачи.
Действительно, по истертым, истоптанным камням брусчатки в сторону башни направлялись четверо одетых в черное мужчин.
— Почему вы думаете, что это врачи?
— Они должны быть здесь, к тому же по крайней мере одного из них я знаю…
Потом в течение нескольких долгих часов из ворот темницы никто не появлялся. Только водонос, как челнок, бесконечно ходил туда и обратно. Женщины старались не замечать его, ведь если подумать, для чего нужна была эта вода, то становилось и вовсе не по себе. Вечером привезли светлый деревянный гроб. Врачи удалились, и на улице больше никто не появлялся, но обе женщины так и стояли, облокотившись на подоконник, как будто чего-то ожидая, и этим походили на собравшихся зевак, которые никак не решались разойтись. Многолюдная людская толпа в конце концов разозлила часовых, и кто-то из них крикнул:
— Чего вы ждете? Парижского архиепископа с кадилом и хор мальчиков? Обычный заключенный, как и все! Расходитесь!
Люди начали потихоньку расходиться, одни за другими, словно нехотя передвигая ноги. И наконец не осталось никого… Но утром, на заре, все они снова были здесь. И простояли целый день на солнцепеке, казалось не обращая внимания на жару. Кто-то из них время от времени отлучался и приносил для всех еду и воду. Люди не шумели, не разговаривали, и стражники в конце концов оставили их в покое.
— Мы имеем право тут стоять, — как-то возразил один из них на приказ разойтись. — Улица — для всех, а у нас еще Республика!
Наконец перед заходом солнца свершилось то, чего ожидала толпа и две женщины, прильнувшие к окну: узкий сосновый ящик, покачиваясь на плечах носильщиков, выплыл из ворот башни и двинулся вдоль двора к крытой повозке. Подруги перекрестились, и Луиза удивленно заметила:
