- Короче говоря, вы хотите, чтобы я освободил вас от
своего присутствия, - сухо констатировал я.
- Это грубо по форме, но верно по смыслу, -
одобрительно кивнула главврач, после чего моя медузка запереливалась всеми цветами
радуги. Однако оттенки пока еще были в основном холодными. - Первую помощь мы
вам оказали, и теперь вам пора перебираться в более подходящее место.
- Но вы не имеете права меня выгонять, я болен.
- Ну что вы, Андрей Михайлович, - ее голос чуть смягчился,
на медузкином теле проступили пятна теплого терракотового отлива, - никто вас
не выгоняет. Я всего лишь прошу вас принять во внимание, с какими трудностями
мы сталкиваемся в связи с вашей госпитализацией. Если вы хотите остаться здесь,
вам придется лежать в одной палате с пятнадцатью другими больными. Вас это
устроит?
Хороший вопрос. Хотел бы я посмотреть на человека, которого
это устроило бы. Они не хотят со мной возиться, они боятся скандала, если вдруг
что не так, но готовы пойти на риск, если я окажу спонсорскую помощь. А коль не
окажу, то и они забесплатно рисковать не хотят. Что ж, разумно. Во всяком
случае, я Медузу понимал.
- Давайте договоримся так: я полежу у вас еще несколько
дней, пока не начнут возвращаться с огородов ваши пациенты. За это время, я
надеюсь, объявится кто-нибудь из моих близких и все устроит.
- Я сама могу все устроить, - с готовностью отозвалась
главврач. Обзвоню московские клиники, узнаю, где самые лучшие невропатологи,
где хорошие условия. Мы дадим вам транспорт, чтобы вы могли доехать до места.
Нужно только, чтобы вы мне сказали, о какой сумме может идти речь. Сколько
денег вы можете потратить на клинику? Я так понимаю, что в бесплатном отделении
вы лежать не захотите, там и уход куда хуже, и условия, и питание, и отдельных
палат нет. Назовите мне сумму, и уже завтра вы будете лежать в прекрасной
больнице и есть на завтрак бутерброды с икрой.
Назовите сумму... Легко сказать. Я даже не знаю, что у меня
сейчас происходит с деньгами. Если я действительно сдал в январе новую книгу,
то должен был получить гонорар, но ведь я не дал денег Светке, значит, возникли
какие-то проблемы. Какие? Деньги понадобились на что-то другое, более важное?
Возможно. Но на что? И сколько? Я понятия не имею, что делается сейчас с моими
счетами и с наличными, которые хранятся дома. И не узнаю до тех пор, пока либо
сам не вспомню, либо не появится человек, который в курсе моих финансовых дел.
А кто может быть таким человеком? Жена Лина? Да, если она у все еще моя жена.
Муся Беловцева? Да, если она все еще мой литагент. Слишком много
"если". И слишком много неизвестности. А эта толстая баба, сидящая на
стуле напротив моей койки, не желает этого понимать. Может быть, она вообще не
понимает, что такое амнезия, что такое пропасть, в которую провалились два года
твоей жизни? Она думает, что мне легко принять решение. Если бы так!
- Поймите меня правильно, - я выбирал слова осторожно и
боязливо, чтобы не обидеть главврача и не нарваться на суровую отповедь, - я
буду с вами откровенен, потому что вы врач. Вы знаете, что я потерял память.
Постарайтесь встать на мое место и вам сразу станет очевидным, что я не могу
принимать никаких решений, ибо не знаю, во что превратилась моя жизнь за
последние два года. Скажу вам честно, я даже не знаю, сколько у меня денег и
есть ли они вообще. Я искренне сожалею что мое пребывание в вашей больнице
приносит вам одни проблемы, но я прошу вас не выгонять меня хотя бы еще
несколько дней. Люди, которые могут нам с вами помочь, появятся сразу после
десятого мая, и тогда, я уверен, мы решим все вопросы. Но если говорить совсем
честно, я не могу быть полностью уверен, что такие люди есть. За два года много
всякого могло случиться. Сегодня я рассчитываю на помощь одних людей, а на
самом деле ее окажут совсем другие, и я даже не догадываюсь, кто это может
быть. Если бы память вернулась, все было бы намного легче и проще. Я обещаю
вам, что, если с моим здоровьем что-то не так, если ваши доктора что-то
просмотрели или упустили, я никогда и никуда не буду жаловаться, я даже словом
не обмолвлюсь об этом. Я вам твердо это обещаю.
- Ну хорошо, - она вздохнула, и жест, которым она
поправила прическу, недвусмысленно показал, что на голове у нее парик. Медуза в
парике. Классно. Просто классно! Помнится, лет эдак пять назад я написал пьесу,
ужасно смешную комедию, но никак не мог придумать к ней подходящего названия.
Мучился, мучился, так и не придумал, а потом и вовсе забросил мысль о
публикации пьесы, увлекся созданием очередного бестселлера. Теперь название
есть, можно будет предложить издателю. "Медуза в парике". Я на
несколько мгновений даже отвлекся от того, что талдычила мне толстуха-главврач,
и с некоторым усилием вновь включился в разговор. - Допустим, вы меня убедили.
Но что делать с людьми, которые осаждают больницу? Они действительно мешают
работать. Кроме того, среди них есть не только местные журналисты, из Талдома,
но и московские. Они хотят написать о вас, но, поскольку никакой информации о
знаменитом Корине они получить не могут, а оправдать свое пребывание здесь им
нужно, вы понимаете, о чем они будут писать?
- О чем?
- О том, что писатель Корин лежит в талдомской
больнице, в которой... и далее везде. Понимаете? Мы бедны, да, об этом знают
все местные жители и мирятся с тем, что в палатах по шестнадцать человек, что
туалет один на этаж и что не хватает санитарок, чтобы поддерживать все это в
чистоте, и нет сантехников и электриков, чтобы все работало, и нет краски,
чтобы все выглядело, не говоря уже о хотя бы пластиковых панелях на стены. Ну,
а уж о том, что нет лекарств и оборудования, вообще никто не заикается. Но я не
хочу, чтобы во всех газетах поливали грязью нашу больницу просто потому, что
надо что-то написать о вас. И что с этим делать?
Действительно, что с этим делать? Я не знал. Но позицию
главврача в этом пункте понимал и полностью разделял.
- У вас есть предложения? - аккуратно поинтересовался
я.
- Я предложила бы вам впустить в палату журналистов и
дать интервью. Ответить на все их вопросы, дать им пищу для писанины, и пусть
уезжают отсюда.
Ага, конечно. Впустить их сюда, рассказать, что я потерял
память, оповестить об этом всю общественность. А если скрыть амнезию? Светка
сказала, что о потере памяти и так все знают, но ведь можно заявить, что память
восстановилась и теперь все в порядке. Соблазнительно, конечно, но вряд ли
выполнимо, ведь я ни на один вопрос толком ответить не смогу. Господи, какая же
огромная дырища - один год, девять месяцев и десять дней! Все в нее
проваливается, буквально все, любая попытка что-то понять, принять элементарное
решение, ответить на простейший вопрос. А может быть, я зря паникую? В конце
концов, что страшного случится, если все узнают, что я потерял память? Амнезия
- не сифилис и не СПИД, не наркомания и не некрофилия, почему я должен ее
стесняться? Это несчастный случай, следствие травмы и шока. Может, я излишне
горожу огород?
Нет, не хочу я афишировать проблемы с памятью. Я вдруг понял
почему. Я боюсь оказаться смешным. Боюсь выглядеть нелепым. Ведь я
действительно не знаю, во что превратилась моя жизнь за эти два года. И буду
разговаривать с журналистами как Корин девяносто девятого года издания. А каков
он, Корин две тысячи первого года выпуска? Ведь я даже не знаю, как пресса
приняла "Время дизайна" и этот... как его... "Треугольный
метр", из которого я не помню ни единого слова, ни одной мысли. Может,
меня на протяжении двух лет громили в пух и прах и смешивали с грязью, может
быть, я огрызался, или, наоборот, отмалчивался, или снисходительно
комментировал происходящее. В любом случае я не могу встречаться с журналистами
до тех пор, пока не узнаю, какой выбрать тон, чтобы не выглядеть совершенно
по-идиотски.
