На мгновение Айзенменгера охватила бессильная ярость, грозившая лишить его самообладания и выплеснуться наружу во взгляде или даже голосе, но ему все же удалось подавить вспышку гнева. Какой смысл? У него не было ни малейшего шанса что-то изменить. В медицинской школе, в сложной, разветвленной и до конца не понятной иерархической системе управления ею, он был лишь маленьким хрупким винтиком, на который ничего не стоило случайно — или не случайно — наступить и раздавить. Поэтому он нуждался в покровительстве таких влиятельных лиц, как Шлемм и Гамильтон-Бейли, хотя сам Айзенменгер, разумеется, не включил бы их в десятку людей, с которыми захотел бы оказаться на необитаемом острове, — вряд ли они попали бы даже в первые пять миллиардов.
Сейчас Айзенменгера просто-напросто взяли за горло, и все трое прекрасно это понимали.
Вспыхнувший в нем было гнев, не найдя выхода, поневоле утих. Айзенменгер вздохнул.
— Да, конечно, — ответил он.
Его коллеги не стали обмениваться рукопожатиями и радостно хлопать друг друга по плечу, но вид у обоих был очень довольный.
— Прекрасно, — промурлыкал Шлемм.
Раздался стук в дверь. В проеме появилась голова секретарши декана, маленькой женщины средних лет, никогда не улыбавшейся.
— Прошу прощения, декан.
— Что случилось? — обернулся к ней Шлемм.
— В музее что-то произошло, и они утверждают, что срочно нужен доктор Айзенменгер.
Секретарша произнесла это так, словно не очень верила в то, что в музее могло что-либо произойти. Да и вообще, что могло быть столь срочным, чтобы прерывать совещание у декана? Шлемм тоже был изумлен. Он нахмурился, и в какой-то момент Айзенменгеру показалось, что его просто-напросто не отпустят.
— Ну что же, — медленно проговорил Шлемм, — полагаю, в общих чертах мы все обсудили.
Он взглянул на Гамильтона-Бейли. Тот многозначительно пожал плечами.
Айзенменгер неловко поднялся. Он уже подходил к двери, когда декан окликнул его:
— Мы вернемся к этому вопросу через три месяца.
Не имея возможности что-либо сейчас оспаривать, Айзенменгер только кивнул и поспешил к телефону, пытаясь понять, что такое особенное могло случиться в музее. Проходя мимо декана, он заметил на его столе поднос с каким-то мясным блюдом в блестящей серебряной чаше и тарелкой макарон. Ему, естественно, не предложили поучаствовать в трапезе, и, уже закрыв за собой дверь, он услышал позвякивание тонкого фарфора. Чувство юмора еще не покинуло его, и он улыбнулся.
* * *
Секретарша декана удивительно походила на своего шефа и внешностью, и манерами. Она вполне могла сойти за его старшую, высохшую с годами сестру. Возможно, они являлись представителями некой расы, стоявшей на более высокой ступени интеллектуального и культурного развития, и лишь в силу какой-то тайной необходимости приняли человеческий облик. Секретарша была худа, имела аскетичный вид и относилась ко всему окружающему с неодобрением, пропитавшим, казалось, каждую клеточку ее существа. Она глядела на мир незамутненным взором и не находила в нем ничего, заслуживающего хотя бы малейшего снисхождения. Взглядом она рассекла Айзенменгера на части, и было ясно, что ничего хорошего в нем не обнаружила.
— Одной из ваших секретарш почему-то необходимо срочно поговорить с вами.
«Почему-то». В ее тоне было столько неприязни, что и десятой доли, наверное, хватило бы, чтобы уничтожить Айзенменгера.
Звонила Глория — жизнерадостная, яркая и несколько вульгарная женщина, немного смахивавшая на хохлатую утку. Ума у нее было примерно столько же.
— Что случилось, Глория?
— Что-то в музее. Только что звонил Стефан, он был просто в панике, совсем съехал с катушек.
О чем бы Глория ни говорила, это всегда звучало жизнеутверждающе. Ее энергии хватило бы на десятерых. Несчастья и неудачи отскакивали от нее, неся ощутимые потери, — она их просто не признавала. Если бы Глория, например, вдруг потеряла ноги, то отнеслась бы к этому с философским спокойствием; а слепота стала бы для нее всего лишь поводом снизить расходы на электричество.
Однако неудачи, преследовавшие Глорию, тоже не сдавались. Муж сбежал от нее с экзотической танцовщицей, три года спустя вернулся, избил жену и отсудил все ее сбережения; дочь едва не погибла в автомобильной катастрофе, а сама Глория страдала энтероколитом и периодически ложилась в больницу.
— Он не сказал, в чем дело?
— Его чем-то не устраивает один из трупов, — ответила секретарша игривым тоном.
Айзенменгер вздохнул:
— Ладно, иду туда.
Секретарша декана, разумеется, подслушивала. Он подумал, не следует ли ему вытереть за собой трубку носовым платком, но она, несомненно, сделает это и без него.
— Спасибо.
В ответ сухощавая женщина лишь негромко, но вполне отчетливо фыркнула.
* * *
За кофе с печеньем Шлемм и Гамильтон-Бейли обсуждали все те же административные проблемы, но в сугубо светской манере, призванной скорее затемнить и запутать вопрос, нежели решить его.
— Ты выглядишь уставшим, Александр, — произнес наконец декан.
Это фраза мгновенно привела профессора анатомии в смятение.
— Плохо спишь? — продолжал Шлемм, приняв заботливый вид.
— Да так как-то… — отозвался Гамильтон-Бейли и, почувствовав, что такого ответа недостаточно, добавил: — В отделении куча всяких дел. Готовим к печати три работы, на носу анатомический приз, да еще эта моя книга — ты знаешь, новое издание «Анатомии» Грея.
Тот факт, что ему поручили возглавить редакторскую работу, был предметом особой гордости профессора, и он не упускал возможности лишний раз напомнить об этом.
Однако на декана, как ни странно, это не произвело ни малейшего впечатления.
— А как Ирена? Я не видел ее уже целую вечность.
Тема жены для профессора анатомии, видимо, была больной, поскольку Гамильтон-Бейли тут же выпалил:
— Очень хорошо, — и добавил, словно боясь, что ответ прозвучал неубедительно: — Великолепно.
Декан изобразил на своем лице облегчение.
— Вы с Иреной должны как-нибудь зайти к нам на обед. Салли будет счастлива вас видеть.
Это предложение почему-то не вызвало большого энтузиазма у профессора, что не укрылось от взгляда Шлемма.
— Было бы замечательно. — В голосе Гамильтона-Бейли промелькнула меланхолическая нотка.
После ухода профессора декан продолжил сидеть все в той же задумчивости.
Ирена Гамильтон-Бейли опять ударилась во все тяжкие, это было ясно. Интересно, кого она одарила своей благосклонностью на этот раз? Их брак с Александром давно уже стал всего лишь удобной условностью — по крайней мере, с ее стороны. Если она когда-нибудь и любила своего супруга, то теперь любовь увяла, постепенно выродившись в сухое презрение. Гамильтон-Бейли, несомненно, продолжал любить ее, но Ирену это уже не волновало. Она была богата и независима. Тот факт, что ее независимость (декан не только говорил и думал, но и питался эвфемизмами) служила источником непрерывного страдания для Александра Гамильтона-Бейли, давно уже не являлось тайной для сотрудников школы. Однажды Шлемм спросил Ирену, почему она не бросит мужа, и та страшно удивилась его вопросу:
