А пионерский наряд превратился в наряд секс-бомбы — под курткой та же белая блузка с жабо, но заправлена под широкий ремень, так что тонкая талия кажется тоньше, пышная грудь пышнее, и, в сущности, неважно, во что Алена была одета, — у нее были ноги, невозможно красивые длинные ноги в черных кружевных колготках. Кружева струились до подола крошечной юбочки, юбочка была Танина, обычная, никакая, но — хитрость! Таня была на пол головы ниже Алены, и юбка ее для Алены была юбочка. Видел бы Андрей Петрович свою дочь в блядских черных кружевах, струящихся по самое здрасьте… Кружевные колготки хранились на всякий случай в тайной сумочке.
В тайной сумочке Алены: упаковка «Гематогена», три конфеты «Мишка на Севере», помада, шарфики, презервативы в запечатанном бумажном пакетике с надписью «Изделие № 2», два заклеенных конверта, на одном печатными буквами написано «Англия, Лондон, радиостанция Би-би-си», на другом «Швейцария, Женева, Комиссия по правам человека». И кто же обладательница этой сумочки — шарфиковая маньячка, малокровная сладкоежка-проститутка — правозащитница?
Алена с Таней прошли через третий двор, вышли на Фонтанку и разошлись в разные стороны: Таня налево, в школу, Алена направо, на Невский. Алена проходит Аничков мост и повторяет по-английски… На Невском, у Аничкового моста Алена зашла в аптеку, проследовала к прилавку и, простояв несколько минут в очереди, вдохнула воздух и, не понижая голоса, громко и четко сказала: «Мне, пожалуйста, презервативы». Очередь неодобрительно зашевелилась, кто-то громко сказал «ни стыда, ни совести», и продавщица осуждающе на нее взглянула, специально громко спросила: «Сколько? Один достаточно или вам нужно больше?» Очередь хитренько засмеялась, продавщица брезгливо швырнула на прилавок в точности такой же, что уже лежал у Алены в сумке, неприглядного вида пакетик с черной расплывшейся надписью «Баковский завод». «Вы дали один, а мне нужно два», — сказала Алена.
Презервативы Баковского завода были ей абсолютно без надобности, ни тот, что уже лежал в сумке, ни эти два. Если бы она кого-то полюбила, если бы она собралась с ним пе-ре-спать (это слово даже мысленно произносилось осторожным шепотом), об этом должен был бы позаботиться мужчина. Первый презерватив Алена купила для воспитания воли, чтобы научиться не смущаться. А следующие два — потому что сегодняшний день казался ей началом взрослой жизни, а во взрослой жизни уж точно полагалось умение, не смущаясь, купить презервативы, как и вообще умение делать все, что придет в голову.
…Психолог, работавший с Аленой после операции по пересадке кожи, — его работа заключалась в попытке внушить ей, что красота отнюдь не главное достоинство девушки, — так вот, психолог предупредил Андрея Петровича, что такой огромный стресс, как ожог лица, может полностью изменить личность. Предупредил, что Алена может стать тихой, задумчивой, робкой… Но она не стала.
Когда Алена после пожара начала выходить из дома, ее лицо еще было страшным, отечным, красным, со следами лопнувших пузырей, и не было дня, когда к ней не подошел бы какой-нибудь сердобольный взрослый — соседи, учителя, родители одноклассников — и не сказал бы: «Бедная ты девочка, испортила свое красивое личико». Алена говорила наивным голоском: «Лицо — это еще что, а вот шея у меня… Хотите взглянуть?» И сдвигала в сторону шарфик. Сердобольные взрослые в испуге отшатывались — зрелище было ужасающее, а Алена поправляла шарфик и неожиданно насмешливо отвечала, что она и обожженная будет гораздо красивей обычного человека… имелось в виду «ну, например, такого, как вы…». Ожоги еще не успели зажить, а сочувствие вокруг нее уже сменилось раздраженным шепотком: «Что она о себе воображает?!»
Насчет того, что будет красивой… Это был с Алениной стороны чистый блеф. Алена была совершенно уверена, что потеряла свою красоту. Но сочувствие было еще хуже, принять чье-то сочувствие Алене было как рыбий жир, как молоко с пенками, как запах в общественном туалете — тошнит.
Пожар был в мае, а к сентябрю у Алены уже снова было «красивое личико» — а на шее шарфик. И оказалось, что психолог был прав, Алена изменилась. Если считать, что отчаянная смелость была худшей стороной ее натуры, то после пожара Алена изменилась в худшую сторону. Стала совсем уж не тихой и не робкой, и этому были свои причины, на первый взгляд, не вполне очевидные, но если подумать, то совершенно все становится понятным.
Нина свалилась как снег на голову. Родители сказали, что взяли чужую девочку из партийного долга. Алена восхищалась своими благородными родителями, но… все-таки это было странно. Утром Алена с Аришей встали, лениво побрели в гостиную, а там на диване сидит чужая девочка, удочеренная из партийного долга, — с добрым утром!..
Больше всего на свете Алена не любила быть пешкой, оставаться в стороне, чего-то не знать. Ее не оставляло желание узнать, в чем тут дело, и она узнала — все вранье.
Алена сожгла личное дело Нины, спасла Леву Резника, на глазах у всех разорвав Левины запрещенные книжки, и главное — ожог, операция, да, мучительные, но она осталась красавицей. Следы ожога на шее — ну и что? Она никогда не открывает шею, в этом ее шарм, тайна. Ожог, который мог бы стать постоянным напоминанием «не суй свой нос в чужой вопрос», вся эта история в целом не испугала ее, а подтвердила — у нее все получается, она двигает миром.
Но ведь Алена узнала только часть правды, поплатившись за нее ожогом, оставалось самое главное интересное — почему родители лгали? И почему они всю жизнь скрывали, что у мамы есть родная сестра Катя?
Когда Ольга Алексеевна объявила дочерям, что они с папой, как настоящие коммунисты, удочерили сироту — и вот она, Нина, — Нине указали ее спальное место, диван в «классной» комнате. Выяснив, что Нина не чужая им, а сестра, Алена решила — между тремя сестрами Смирновыми не должно быть никаких секретов, никакого неравенства, они будут спать рядом. Нина, лежа рядом с девочками на перетащенном из «классной» диване, символе сестринства и протеста против взрослых, из благодарности выложила то, что прежде знала про себя и молчала. Андрей Петрович — ее отец. В дневнике бедной мамочки Кати не раз упоминался Андрей Петрович. «Андрей нас увез», «Андрей к нам приезжал», «Для Андрея будет плохо, если я вернусь» и даже «Андрей просил прощения». Это было очень волнующе, как будто в романе, — три девочки, три сестры лежали рядом и пытались раскрыть тайные козни и интриги своих родных…
Продолжение романа было за Аришей, большой любительницей произведений сестер Бронте. Аришина версия была такая: сестры, старшая Ольга и младшая Катя, любили одного человека — одного и того же человека. Ольга вышла за него замуж и родила Алену с Аришей, а Катя родила Нину. За страстную незаконную любовь с ее мужем старшая сестра выгнала младшую из дома.
История соперничества двух сестер выглядела убедительной. Что же, как не ревнивая обида Ольги Алексеевны, могло быть причиной желания оставить Нинино родство со Смирновыми в тайне? Алена с Аришей вслед за Ниной уверились в том, что их пусик — отец Нины.
Сложную многоходовую ложь про Нину придумала Ольга Алексеевна, а Смирнов, когда она ему ее озвучила, неодобрительно крякнул, не хотел пускать в свой дом ложь. Как бы он теперь крякнул, узнав, что предстал героем-любовником в глазах собственных дочерей, а чужая Нина считает его родным отцом!..
