Власти не были оповещены и потому, что делать им, в сущности, было нечего – некого хоронить, негде копаться в поисках гипотетических улик. От избы и людей, ее населявших, осталась груда углей и пепла. Зуевцы обходили место пожара стороной, избегая даже глядеть на него.
Ходили слухи о поджоге, но имя Ликтора почти не упоминалось. Зуевцы снова грешили на лесную нечисть, как обычно путая ее с пришельцами. Последним, дескать, зачем-то понадобилось поразить несчастное семейство огнем. Логика в этих домыслах отсутствовала начисто, но это никого не смущало, потому что от чужеродных существ ее тоже не приходилось ждать, а потому каждый был волен нести все, что в голову взбредет.
Соответственно, никто не отпевал погибших. Некому было. Никто и не посягал на освободившийся участок, благо все до единого считали это место проклятым.
О следствии и говорить не приходилось.
Если бы произошло невероятное и до райцентра каким-то чудом долетело известие о несчастье, и если бы чудо умножилось в виде дознавателей, которые не побоялись бы явиться в Зуевку, то последних все равно ждало бы разочарование. Не с кого спрашивать, все выпучивают глаза и разводят руками. Никто ничего не видел и не слышал, чему, кстати, очень рад.
Пара смельчаков навестила-таки Ликтора с опасливыми вопросами насчет Полины, чей труп благополучно пожрало пламя, уничтожив все следы.
Ликтор сказал чистую правду: Полину растерзало чудовище, распороло ее сверху донизу. На этом правда закончилась, и он весьма живописно, с необычной для него обстоятельностью расписал, как обнаружил девицу на поляне, как повстречал Ляпу, и так далее, и тому подобное. От него, непроизвольно кланяясь, отступили и больше к этой теме не возвращались.
Ликтор не произносил слова «оборотень» – к чему? За него постарались другие, и эта версия моментально приобрела в умах зуевцев качество неоспоримой истины. Ликтор в то же время остался будто бы в стороне, хотя кое-кто задавался вопросом: что делал он в столь неподходящее время в лесной чащобе, куда и днем неохота соваться?
Правда, по некоторым причинам, которые будут названы позже, вопросы у зуевцев вообще возникали все реже, и было их все меньше.
Имя Ликтора, однако, всплыло вновь, когда ближе к ночи на окраине Зуевки появился незнакомец.
Крепкий мужик с цепким взглядом, который пронизывал до печенок, едва тот снял накомарник. За плечами – рюкзак, одежда обычная, походная. Вид усталый, но чувствуется сила, еще способная на многое. И лаконичные вопросы после банального приветствия, вопрос насчет Ликтора.
Где проживает сей пришлый медведь, на месте ли он, и если занят, то чем.
На первые два вопроса пришлось отвечать, хотя отчаянно не хотелось. Ему нужно – пускай сам и разыскивает! Свалился на голову еще один… На последний же спрашиваемые – с большим удовольствием – ответа вообще не дали.
– Мы ему не сторожа, – говорили они вполне по-каиновски, хотя Ликтор даже при почтительном отношении к своей персоне никак не тянул на роль праведника Авеля.
Тем не менее, чужак сердечно поблагодарил настороженных зуевцев и прямиком зашагал к ликторовому жилищу.
«Новенький, – перешептывались позади. – Дружок, небось. Как будто мало нам одного непонятного – вдвоем они развернутся, привадят чертей, ученые… Ликтор хоть вылечит, когда захвораешь, а чего ждать от этого – пес его разберет».
Благодеяния Ликтора на какое-то время были – в известной степени – забыты, но ненадолго.
Страх давно поселился в Зуевке. Кем бы ни был Ликтор, односельчане покамест не имели повода вменить ему в вину какое-либо лиходейство, но все безоговорочно сходились в том, что от этого бородача не приходится ждать ничего доброго. Поначалу… Впоследствии это мнение радикально переменилось. С некоторых пор Ликтор внушал не столько страх, сколько трепет вперемешку с почтением.
…Приближаясь к конечной цели своего путешествия, Пантелеймон Челобитных нащупал в кармане рукоять пистолета и крепко ее стиснул. Если он прав, то Ликтор непременно свяжет два события: его появление и молчание передатчика-зомби. Последнее наверняка не могло не обеспокоить Ликтора.
Ведь ясно же, что Челобитных почти наверняка останавливался в Крошкино.
Протодьякон тронулся в путь на рассвете, щедро расплатившись с Дрыном, который не знал, радоваться ли ему уничтожению мертвеца или ждать новой беды, которую враждебные силы нашлют на него в отместку. На деньги он посмотрел довольно равнодушно – в Крошкино все, как, впрочем, и в Зуевке, давно предпочитали натуральный обмен. Если что и закупали в огромных количествах, так это сахар для самогонки, поставлявшийся все тем же Ступой, который занимался в сравнительно цивилизованном Бирюзове откровенной спекуляцией.
– Смотри по солнцу, – предупредил он протодьякона.
Челобитных достал компас и молча показал рыбаку. Тот презрительно сплюнул:
– Можешь выкинуть. Компасу в здешних краях доверять нельзя. С ним черти балуются, они тебя заведут…
Дрын не соврал: едва Челобитных вошел в лес, как стрелка взбесилась, и через пару минут он уверился, что от компаса и в самом деле не будет никакого прока. Он испытал неприятное сосущее чувство под ложечкой – состояние необычное.
Но необычной была и сама обстановка.
Прежде Пантелеймону еще никогда не приходилось действовать в лесах; нечисть, с которой он бился, и ее живые последователи предпочитали все больше места культурные, развитые, оседали в городах, стягивались в обе столицы. Разного рода сатанисты предпочитали собираться на квартирах да на городских кладбищах. И всякий раз оказывалось, что область, попадавшая под влияние нечисти, имела строго очерченные границы – была, так сказать, локализована. Здесь же царил полный простор, и не было возможности точно установить, где заканчивается нормальное, Божье, и начинается дьявольское.
Гнус облепил протодьякона, и тому пришлось натянуть перчатки. Накомарник ухудшал видимость, и Пантелеймон всецело доверился слуху. Любой шорох представлялся ему подозрительным, и он был готов стрелять в ответ на каждый хруст сушняка, на шум крыльев или на промельк птичьего силуэта. И он даже выстрелил дважды, естественно, без всякого результата.
Пантелеймону мерещилось, что нечисть играет с ним, откладывая до поры расправу. Губы протодьякона непрестанно шептали молитвы и псалмы, он крестился без устали и ничуть не стыдился своего страха. Не боится только безголовый дурак. Отважный боится, но продолжает делать свое…
День, на его счастье, выдался солнечный, и ориентироваться было легко. Протодьякон сумел бы разобраться и в пасмурную погоду – слава Богу, обучен был всякому, да только не знал, стоит ли доверять в здешних краях обычным приметам. Солнце и вправду казалось надежнее – вряд ли местному отродью хватит сил совладать со светилом.
Конечно, можно изменить восприятие, нарушить психику, чтобы виделось несуществующее, но пока у протодьякона не было повода заподозрить неладное.
