Он не был пьян, но чувствовал себя как-то не в своей тарелке. Лег он в плохом настроении, опасаясь проснуться завтра с изрядной головной болью.
«У меня должен быть свой собственный угол!» — говорил Джеймс, имея в виду кафе Ройяль.
У него был не только собственный угол, но и собственный мир, который он создавал в любом месте с помощью перно или водки и в котором он существовал — бесстрастный, безразличный к реальным вещам.
Довольно расплывчатый мир — муравьиная каша, скопище изменчивых теней; мир, в котором ничто не имеет значения, ничто ничему не служит, где движутся в ватном тумане без цели, без усилий, без радости и печали.
Мир, в который Джеймс со своей клоунской головой и безучастным тоном, словно не сознавая того, заставил постепенно проникнуть Мегрэ.
Дошло до того, что комиссару приснилось семейство Бассо: отец, мать и сын, прильнувшие к окну подвала, где они спрятались, и с испугом следившие за наружной суетой.
Проснувшись, он острее, чем когда-либо, почувствовал отсутствие жены, которая все еще отдыхала, почтальон принес от нее открытку: «Мы начинаем собирать абрикосы. Когда ты приедешь попробовать их?».
Он тяжело опустился на стоявший у стола стул, разложил ждавшую его стопку писем, крикнул «войдите» посыльному, постучавшему в дверь.
— В чем дело, Жан?
— Бригадир Люка звонил и просил вас придти на улицу Блан-Манто.
— Какой адрес?
— Не сказал. Сказал — на улицу Блан-Манто.
Убедившись, что в письмах нет ничего срочного, Мегрэ пешком отправился на улицу Блан-Манто — главный торговый центр, где под сенью ломбардов гнездились все старьевщики.
Половина девятого утра. Кругом стоит тишина. На углу улицы Мегрэ заметил прохаживающегося взад-вперед Люка.
— А наш тип? — с беспокойством спросил Мегрэ.
Ведь Люка было поручено следить за Виктором, когда накануне вечером его отпустили.
Движением подбородка бригадир указал на фигуру, стоящую у витрины.
— Что он там делает?
— Понятия не имею. Вчера он начал с того, что отправился бродить вокруг рынков. Кончил тем, что улегся на скамейку и заснул. В пять часов утра полицейский согнал его, и он тотчас же явился сюда. С тех пор он все крутится у этого дома — уходит, возвращается, трется около витрины с явным намерением привлечь мое внимание.
Виктор, заметивший Мегрэ, прошелся немного, сунув руки в карманы и с насмешливым видом насвистывая что-то. Потом, приметив порог, уселся на него, как человек, которому ничего больше не остается.
На витрине можно было прочесть: «ГАНС ГОДБЕРГ, ПОКУПКА, ПРОДАЖА, ЛЮБЫЕ ВЕЩИ».
Внутри в полутьме виднелся маленький человечек с бородкой, которого явно беспокоило это необычное хождение снаружи.
— Подожди меня, — сказал Мегрэ.
Он пересек улицу и вошел в лавку, заваленную старой одеждой и самыми разными предметами, от которых исходил тошнотворный запах.
— Вы хотите что-нибудь купить? — неуверенно спросил торговец.
В глубине лавки была застекленная дверь, а за ней комната, в которой толстая женщина мыла лицо мальчишке лет двух или трех. Таз стоял на кухонном столе рядом с чашками и масленкой.
— Полиция! — произнес Мегрэ.
— Я так и думал.
— Вы знаете типа, который с самого утра бродит вокруг вашей лавки?
— Высокого, тощего, который кашляет? Никогда его не видел. Забеспокоившись, я как раз только что показал на него жене, но она тоже его не знает.
Посматривая все время через дверь, его жена вытащила из люльки второго ребенка, который принялся реветь, потому что его начали мыть.
Старьевщик, кажется, чувствовал себя довольно уверенно. Он медленно потирал руки, ожидая следующих вопросов комиссара, и удовлетворенно оглядывался вокруг с видом человека, которому не в чем себя упрекнуть.
— Вы давно здесь обосновались?
— Немногим больше пяти лет. Магазин уже хорошо знают, потому что он только честно торгует.
— А до вас? — спросил Мегрэ.
— Разве вы не знаете? Тот самый папаша Ульрих, что исчез…
Комиссар одобрительно кивнул. Наконец он на что-то наткнулся.
— Папаша Ульрих был старьевщиком?
— У вас в полиции должны быть большие сведения, чем у меня. Вы ведь понимаете, что я ничего не могу сказать наверняка. В квартале говорили, будто он не только продавал и покупал, но и ссужал деньги.
— Ростовщик?
— Я не знаю, на каких условиях он их давал. Он жил совсем один. Сам открывал и закрывал ставни. Помощника не было у него. Однажды он исчез, и дом шесть месяцев оставался заколоченным. Я возобновил здесь торговлю. У магазина теперь совсем другая репутация, вы должны это знать.
— И даже никогда не видали папашу Ульриха?
— Меня не было в Париже в то время. Я приехал из Эльзаса после того, как лавка досталась мне.
Ребенок, не переставая, ревел в кухне, а брат его открыл дверь и смотрел на Мегрэ, с серьезной физиономией обсасывая палец.
— Я сказал все, что знаю. Поверьте, если бы я знал больше…
— Хорошо! Ладно…
Еще раз оглянувшись, Мегрэ вышел и застал бродягу сидящим все на том же пороге.
— Так это сюда ты хотел привести меня?
С наигранно невинным видом Виктор спросил:
— Куда это?
— Что это за история с папашей Ульрихом?
— Папашей Ульрихом?
— Не строй из себя дурачка!
— Не знаю, ей-богу.
— Это его скинули в канал Сен-Мартен?
— Не знаю!
Мегрэ пожал плечами, отошел и, проходя, бросил Люка:
— Продолжай следить на всякий случай.
Получасом позже он уже сидел, погрузившись в старые досье, и, наконец, нашел то, что искал.
На листке бумаги была сделана следующая запись:
«Якоб Лави, по прозвищу Ульрих, шестьдесят два года, родом из Верхней Силезии, старьевщик с улицы Блан-Манто, предполагается, что давал деньги под проценты.
Исчез 20 марта, но соседи сообщили об его отсутствии только 22.
В доме не найдено никаких следов. Ничто не пропало. Сумма в сорок тысяч франков обнаружена в матрасе старьевщика.
Насколько можно судить, он вышел из дома девятнадцатого, вечером, как это часто бывало.
О личной жизни никаких сведений. Поиски в Париже и провинции не дали результатов. Написали в Верхнюю Силезию, и через месяц в Париж приезжает сестра исчезнувшего и просит разрешение на получение наследства.
Только через шесть месяцев ей выдают подтверждение об исчезновении».
