– Я тебе не киса! Все вы, мужики, сволочи, сопляки, уроды!
Ненавижу вас! Ненавижу!
– Дмитрий Петрович! – Тут Вальмира Александровна сползла со
стула и бухнулась на колени. – Не доводите до суда, пожалейте вы меня! Меня,
старуху, не позорьте смертным позором! У нас городок-то всего ничего, все ж
узнают, все до одного! Я же за всю жизнь ни копейки чужой не взяла! Ни
копеечки!..
Хохлов смотрел, как она стоит на коленях перед ним, пожилая
женщина, в распластавшейся шубе, с трясущимся несчастным старым лицом, как
льются ее слезы и капают с подбородка.
– Встаньте, Вальмира Александровна! Что вы, на самом деле!..
– Не губите! Отец родной! Не губите, хоть меня-то пожалейте,
я же вам верой и правдой столько лет!..
Хохлов морщился, и внутри у него все морщилось, тряслось и
ухало, и он не знал, что делать, и готов был сквозь землю провалиться!..
А потом он решился, и сразу полегчало, как будто тиски
разомкнулись.
– Хватит рыдать! – велел он Вальмире. – Возьмите себя в
руки! Не будет никакого суда. Вы слышите? Не будет! Заявление из милиции я
заберу.
Вальмира перестала всхлипывать и уставилась на него.
– Деньги ваша племянница мне вернет. Мы с ней вместе поедем,
когда бойцы подгребут. Ее саму я в городе больше видеть не желаю. Пусть, куда
хочет, перебирается и там чем угодно занимается!
– Ты чего? – спросила племянница с искренним и веселым
изумлением и перестала грызть ремень. – Добрый, что ли?!
– Я злой, – отрезал Хохлов. – Поэтому деньги ты мне вернешь
не только сполна, но и с процентами. Пятьдесят процентов у меня ставка за заем.
С тебя еще пятьдесят штук.
– Где я их тебе возьму, уродина?!
– А мне все равно, – заявил Хохлов. – Квартиру продашь,
машину, что там у тебя еще есть? Перстеньки, колечки, сережки? Тоже продашь!
Недвижимость у нас тут, в пригороде, конечно, дешевле, чем в Москве, но все
равно не копейки, так что наскребешь. Пока не наскребешь, я тебя из города не
выпущу, поняла? Я договорюсь, и боец будет с тобой в сортир ходить. Сроку на
все даю тебе… – Он подумал. Все смотрели на него. – Даю две недели. Как раз
успеешь.
– Кто это за две недели квартиру продает, а?!
– А мне все равно, – повторил Хохлов. – Вальмира
Александровна, встаньте!
Та тяжело поднялась с колен, недоверчиво глядя на него.
– Не будет суда? – спросила она и шмыгнула покрасневшим
носом. – Отец родной! Господи! Не будет?
– Не будет никакого суда, – повторил Хохлов. – Нас с вами и
так жизнь наказала. Меня за доверчивость, а вас… за любовь к племяннице. Будет
с нас и этого.
– А… а… я, Мить? – Это Лавровский спросил.
– А ты пошел вон отсюда, – сказал Хохлов. – Все.
– Как… все?
– А так. – И тут Хохлов первый раз за весь этот многотрудный
разговор посмотрел на него. – У тебя дети. Уходи, куда хочешь, ищи себе работу,
делай, что хочешь. Только я прошу тебя, Лавровский! Я тебя очень прошу!
Тут он резко встал, и Лавровский шарахнулся от него назад, к
стене, испуганно тараща измученные глаза.
– Я очень прошу тебя, Лавровский!.. Больше никогда не
разговаривай со мной! Ты понял?! Со мной и с моими близкими! Ты умер, понял?!
Нет тебя! И больше никогда не будет.
Хохлов тяжело дышал, и пот выступил на его лбу, и перед
глазами плавали какие-то червячки и точки. Он закрыл лицо руками, Ирина
смотрела с интересом, а Вальмира Александровна все плакала горючими неутешными
слезами.
Финал греческой трагедии.
За окном медленно и бесшумно проплыла большая черная машина
и остановилась перед крыльцом.
– Ну, вот и бойцы, – сам себе сказал Хохлов и потер лоб.
Невыносимо ему было, и хотелось, чтобы трагедия скорее завершилась. – Разговор
окончен, поехали за деньгами. Давай, давай поднимайся, красавица!
– У меня руки затекли, уродина!
– Ноги не затекли, идти можешь? Ну и отлично!
– Господи, – пробормотала Вальмира Александровна, еще утром
бывшая орлицей, бесценным сокровищем, с которым шеф носился как с писаной
торбой. – Господи, да как же это так вышло-то?..
– Судьба, ма тант,
[1]
– проговорил Хохлов. – Судьба –
индейка!
И, взяв за сумку племянницу и толкая ее перед собой, он
вышел из своего кабинета прямиком к сотрудникам, которые так и стояли, выпучив
глаза, посреди комнаты, и он голову мог дать на отсечение, что припадали к
замочной скважине и к стенам, и в это время с улицы зашел огромный молодой
мужик в куртке нараспашку, и кивком поздоровался со всеми, и…
…и ничего у них не вышло.
Ничего. Свидание не состоялось.
То есть оно состоялось, конечно, но все с самого начала
пошло не так, как хотелось.
Их обоих мучила неотвратимость и обязательность того, что
они собираются друг с другом «переспать», и вот-вот сейчас «переспят», как
только Хохлов остановит машину перед засыпанным снегом домиком.
Домик он купил несколько лет назад, опрятный, чистенький, с
черепичной крышей и белыми оштукатуренными стенами, и объявил всем, что у него
теперь своя «дача», и к нему можно приезжать. Вся компания с удовольствием
стала приезжать, всем хватало места в маленьком домике, и сколько здесь было
выпито и съедено, рассказано смешных, страшных и правдивых историй!.. Сколько
раз дети ссорились из-за баскетбольного кольца, сколько раз Арина рыдала над
своей загубленной жизнью за домом, у гамака, сколько раз Ольга ее утешала!..
И именно потому, что здесь было так много всего… общего,
дружеского, простого и ясного, для интимного свидания это оказалось не слишком
подходящее место!
Арина все время ерзала, потому что на ней был совершенно
новый и очень неудобный лифчик, а еще она знала, что не умеет целоваться!
Когда-то в юности такой приговор ей вынес тогдашний кавалер. «Научись сначала
целоваться! – сказал он с непередаваемой иронией в голосе. – А потом на
свидания приходи!»
Словно торопясь отделаться от того обязательного, что
нависло над ними, как дамоклов меч, и делая вид, что им обоим очень этого
хочется, они занялись бестолковой и неловкой любовью на диване, и сразу же
после «случившегося» Хохлов пошел топить камин и курить, а Арина перебралась в
темную спальню, натянула на голову одеяло и лежала долго и бездумно, как в
пустоте.
Потом пришел Хохлов, лег на свою половину, не спал, опять
курил и не сказал ей ни слова, и под утро она все-таки заснула.
