Он оттого чувствовал себя хамом и недоумком, что ему очень
жалко было Родионовну, и он ругал себя за то, что она попала в такую передрягу!
Они все попали в передрягу, и было совершенно непонятно, как
им теперь из нее выбираться.
Когда он вбежал в распахнутую настежь дверь ее квартиры и
увидел ее на полу, привалившуюся к дивану, со связанными руками и ногами и
разбитой нижней губой, ему стало дурно.
Как в кино.
Все поплыло у него перед глазами, в голове разлилась
темнота, и ему пришлось присесть рядом со связанной Родионовной, чтобы не
упасть в обморок. Хохлов раньше не знал, как люди падают в обморок, а теперь
узнал. Потом он быстро сбегал на кухню за ножом и перерезал ленту.
Он ругал себя за дамское малодушие, за то, что так долго не
отвечал на звонки – а она звонила ему носом! – за то, что Арина оказалась
вовлеченной во всю эту мерзкую историю!
Ты ни в чем не виноват, повторял он себе, угомонись! Ты тут
ни при чем, ты найдешь ублюдка, который сделал это с нами, и своими руками
порвешь его на мелкие части. Сейчас ты должен думать, просто думать!..
Ваша задача – думать, говорил своим аспирантам Виктор Ильич
Авербах.
Ты виноват, возражал Хохлов сам себе. Именно ты, потому что
больше некого назначить виноватым! Ты пил виски, искал «вещественные
доказательства», размышлял в духе Шерлока Холмса, а нужно было бежать и спасать
Родионовну, которую в это время бил какой-то ублюдочный подонок! Он бил ее,
связав леской – обрывки этой лески болтались в ванной! Он бил ее по лицу и в
бок, и ей никто не помог!
«Митя, – говорила Хохлову Аринина бабушка Любовь Ильинична,
– у меня на вас вся надежда. У моей внучки только и есть я и вы. На мою дочь и
ее супруга надежды нет никакой!»
– Слышь, Родионовна, – сказал Хохлов грубо, подошел, присел
и вытер ей слезы своим рукавом. – Ты не реви! Найду я его, гада этого! Приведу
сюда и заставлю у тебя на глазах удавиться на этой самой леске. Ты ее на всякий
случай пока не выбрасывай!
– Ты говоришь, как человек-паук, я вчера в кино видела, –
провсхлипывала Родионовна.
– Я? Я точно человек-паук, к гадалке не ходи! – согласился
Хохлов. – Давай вставай потихоньку, и поедем.
– Куда… поедем?
– Ко мне. А можно к Ольге. На твое усмотрение, Родионовна. У
тебя богатый выбор ночлежек на сегодняшний вечер.
– Зачем… к тебе?
– Ты хочешь остаться здесь? – спросил Хохлов, раздражаясь.
Она его нынче ужасно раздражала и злила – все от жалости и горячей ненависти к
себе самому. – Валяй, оставайся. Только перед сном потренируйся еще носом
звонить, неровен час наш приятель опять нагрянет и привяжет тебя к батарее
шнуром от утюга!..
Родионовна, которая шмыгала носом и была похожа на
удрученную сову, еще больше округлила глаза и уставилась на него:
– А ты думаешь, он может… вернуться?!
– А черт его знает! – заорал Хохлов. – Он меня в свои планы
не посвящал! Давай, мать твою, поднимайся, и поедем, а?! Давай, давай! Где у
тебя шуба или что там?..
– На вешалке, в прихожей.
Грозными шагами, от которых в серванте задрожала посуда,
Хохлов прошел в прихожую, снял с вешалки то, что больше всего было похоже на
шубу. И оказалось, снял не то.
– В этом я на помойку хожу, – сказала Родионовна и тяжело
поднялась с дивана. В боку у нее сильно болело, и дышалось с трудом. Как она в
таком виде завтра поедет на работу?! А ей перевод сдавать про фиалковые глаза!
– Мить, – держась за стену, она стала медленно продвигаться к двери. – Ты
когда-нибудь видел женщину с фиалковыми глазами?
– Фиалковые – это какие? – осведомился Хохлов.
Родионовна точно не знала, и тогда он посоветовал не лезть к
нему со всякой ерундой.
Охая, она просунула руки в рукава какой-то другой шубы и
стала искать ключи. Они оказались в двери с наружной стороны.
– Он меня втолкнул, – сказала она, – когда я замок отпирала.
Только мне казалось, что ключи я уже вынула, когда он… налетел.
– Выходит, не вынула, – сквозь зубы отвечал Хохлов. Так ему
жалко было ее, охающую, побитую, покорно собирающуюся в чужой дом, что он чуть
не плакал.
Виктор Ильич Авербах говорил аспирантам, что сильного
мужчину слабым делает женщина, которая ему небезразлична. Верность науке,
говорил Виктор Ильич, исключает верность женщине!
Хохлов, который никогда особенно не интересовался вопросами
любви, силы и слабости, нынче так ослаб как раз по причине женщины, которая
была ему небезразлична, что решительно не знал, что делать!..
Поехать по городу, что ли, погонять! Налететь на гаишников и
с ними оторваться по полной программе?..
Арина все вздыхала, возилась, а Хохлов смотрел по сторонам,
только чтобы не смотреть на нее, и вдруг увидел на полу в комнате, в развале
вывороченных вещей, серую кроличью шапку с ушами.
Тут он взял Родионовну за руку, да так крепко, что она
спросила, что случилось.
– Ариш. – Он глаз не сводил с этой шапки, как сапер с мины.
– Это твое?
И он кивнул на ушанку.
Она посмотрела и отвела глаза.
– Нет, – сказала она и шмыгнула носом. – Это… его. Он был в
серой шапке, я… сверху видела.
Хохлов пропустил мимо ушей слово «сверху» и услышал только,
что она видела этот треух на том, кто на нее напал!
– Ариш, это Кузина шапка!
Она опять посмотрела и опять отвела глаза:
– Да. Похожа.
Хохлов выпустил ее руку, вернулся в комнату, помедлил и взял
ушанку в руки.
Ну да. Громадный кроличий облезлый треух с коричневыми
ботиночными завязками на ушах.
Выходит, здесь был… Кузя?! Выходит, убили кого-то совсем
другого?! Значит, это он втолкнул Родионовну в дверь, и связал леской, и рвал
ее за волосы, и…
– …и не забудь, что у меня в пятницу выступление! –
напоследок сказал Степка серьезно. – А папа к тому времени… успеет?
– Что значит успеет, Степ? – спросила Ольга и переложила
мобильник в другую руку. Возле общежития, где жил Кузя, снег, ясное дело, никто
не чистил, и сейчас придется осуществлять аттракцион неслыханной парковки.
– Мам, ты что, думаешь, я дурак? – тоже очень серьезно
спросил Степка. – У него же неприятности из-за Кузи, да? И не уезжал он в
командировку! Он в милиции, да?
Дети Пилюгиных всех друзей и родственников всегда называли
только по именам, «дяди» и «тети» исключались. Грубый Хохлов, когда его
называли «дядей Митей», всегда говорил: «Какой я тебе дядя? Тамбовский волк
тебе дядя!»
