Нет, даже не так!.. С таким бесстрашным и искренним
убеждением, что все хорошо!
Именно здесь и сейчас – все хорошо! Димон никогда не ждал
превращения России в Аркадию, прихода «эпохи процветания» и воцарения рая. У
него был свой рай – крохотная квартирка, Ольга, сын и какая-то работа, которая
позволяла ему кормиться, и только. И словно в насмешку над Лавровским, который
вечно был в поиске, вечно блуждал в потемках, ждал перемен и наступления
счастья, которое должно было грянуть, но не сейчас, а через неопределенное
время, Пилюгин получил все!
Все, все!..
Ольга со своей крошечной мастерской не разорилась, а,
наоборот, окрепла и встала на ноги и в прошлом году даже оформляла показ
какого-то модного русского дизайнера в Париже. Димон вернулся в НИИ, слегка
ошалев от мира бизнеса, но быстро пришел в себя, огляделся, получил должность и
стал зарабатывать именно тем, что умел, – скромными научными проектами и
проектиками, и это доставляло ему удовольствие. Степка вырос, родился
Растрепка, из двух тесных комнаток семья переехала в новые просторы «свободной
планировки», а счастье все продолжалось, все никуда не девалось – тогда было и
сейчас осталось!
Однажды в подпитии Пилюгин проникновенно объяснял
Лавровскому, что счастье – или несчастье – не бывает в квартире, или на
Рублевке, или в «Мерседесе».
Счастье, излагал пьяный Пилюгин, бывает в голове. Собственно,
только там оно и бывает!..
Глупо думать, что вот сейчас ты сделаешь ремонт, или
получишь новую работу, или купишь компьютер, и настанет у тебя… счастье. Не
настанет, если до ремонта, работы или компьютера его не было!.. Нет никакой
точки отсчета, за которой начинается счастье! Оно такое, елки-палки, это самое
счастье… требовательное. Оно работы требует, постоянной, ежедневной, истовой.
Как и радость жизни. Очень просто, разорялся Пилюгин, сказать себе, что все
плохо – на службе неинтересно, в квартирке тесно, дети не удались и жена дура.
И тогда все оправдано: собственное бездействие, лень и нежелание меняться. А ты
попробуй-ка порадуйся тому, что тебе дано, ведь это не так уж мало! Ты
здоровый, образованный, сильный мужик, ты жену любил когда-то и разлюбил только
от лености и серой скуки. А может, и не разлюбил еще, только внушаешь себе, что
разлюбил, чтобы было чем оправдать существование Иры, Лены, Маши и Даши!.. Не
хочется тебе заниматься собственной жизнью, тебе проще быть несчастным, и сам перед
собой ты прикидываешься падшим ангелом, который не способен существовать в
земной грязи, а мы не ангелы, мы люди и задуманы были как люди и воплощены так
же!..
Примерно так излагал Пилюгин, а Лавровский слушал, жалел
себя и завидовал ему.
И вот теперь – наказание, без которого не бывает
преступления! Наказание у него в трубке, молчит и выжидает, когда он сдастся, и
вдруг он очень отчетливо понял, что произошло нечто ужасное.
Непоправимое. Непреодолимое.
– Ира? – дрогнувшим голосом сказал Лавровский. – Ну его,
твой «Ритц», к такой-то матери, нам нужно встретиться и поговорить. Сейчас же.
Он никогда не разговаривал с ней таким тоном и, должно быть,
напугал ее, потому что она моментально согласилась и велела ему ждать у
подъезда, и Лавровский пошел к ее дому.
Идти было недалеко, у них все рядом, и ему казалось, что
городок с насмешкой наблюдает за ним, таким никчемным, неумелым, таким
замерзшим, и ему стало очень жалко себя!..
Сколько же он здесь живет?
Он поступил в Институт общей и прикладной физики, жил в
общежитии, потом некоторое время перебивался в Москве и опять вернулся сюда,
как будто петля захлестнулась на шее!.. Петля бедных улиц, на которых не
убирается снег, «сталинских» домов для ученых с облупившейся краской жестяных
подоконников, привычного быта, когда наперечет известны все магазины – в одном
мясо получше, в другом курица посвежее, а в третьем приличный фарш!.. Петля
серой воскресной скуки, когда некуда пойти, ибо в городе всего три ресторана,
два из которых закрываются в десять вечера, а третий облюбовали для своих дел
местные бандиты и провожали подозрительными взглядами чугунных глаз каждого,
кто приходил съесть стейк-гриль с картошкой фри. Они никому не мешали, но в их
обществе Лавровский чувствовал себя неуютно.
Петля захлестнулась и давит, и, наверное, скоро удавит его
совсем.
Даже его роман сложился так, как хотел именно этот город, а
вовсе не Дмитрий Лавровский. Дурацкий, глупый, ненужный роман, когда из одной
унылой квартиры он чуть не на цыпочках перебегает в другую, такую же унылую!..
В тесной прихожей навалены зимние вещи, которые никто не носит, утюг на
серванте, потому что лень его убирать, завтра опять понадобится, в ванной
протянута веревка, и на ней сушатся лифчики и колготки, под зеркалом щетка с
отвратительным пуком волос, в кухне разномастные кружки, среди которых вдруг
попадутся две чашки из сервиза Ломоносовского завода, постель пахнет чужой
женщиной, которая так и не становится своей, и наволочки все время сбиваются, и
видно засаленный головами желтый наперник!..
Зачем, зачем?..
Если Ира опоздает, придется прятаться за углом, чтобы соседи
не заметили, мало ли что, вдруг Светке доложат! Лавровский шел и все
высматривал Ирину машину, подъехала или еще нет, и зашагал уверенней, когда
увидел, что подъехала.
Единым духом он взбежал на третий этаж и позвонил условным
звонком – два длинных и короткий. Когда роман только начинался, ему казалось,
что в этих условных звонках есть романтика, шик, прелесть влюбленности! У него
особенный звонок, и его она никогда не перепутает ни с чьим другим, и в ее
памяти он останется навсегда именно таким, романтичным и стремительным, как
ласковый весенний ветер.
Сейчас от «романтики» и от отвращения к себе у него сводило
зубы.
Ира открыла и кинулась к нему на шею, так что Лавровскому,
чтобы держать ее, пришлось отступить на шаг назад. Сверху на площадке открылась
дверь и старушечий голос позвал:
– Кысь-кысь-кысь!
Лавровский попытался затолкать Иру обратно в квартиру, но
она слишком хорошо знала, что делает, и затолкать себя не позволила.
– Поцелуй меня! – шепнули нежные губы у самого его уха. – Я
так соскучилась!..
И объятия, и нежные губы, и страстный шепот – все это было
вранье, ужасное, глупое вранье, в духе его «особого» звонка, который она должна
была помнить всю жизнь, особенно стыдное после того, что случилось с ними в
последние дни.
Лавровский торопливо поцеловал ее, сухо, будто взял под
козырек, но она этим не удовлетворилась и впилась в его губы надолго, а он,
чувствуя ее рот, все прислушивался к шагам на лестнице и к причитаниям верхней
бабульки:
– Кысь-кысь-кысь! Иди, иди сюда, моя милая!..
Бабулька уже шагнула на лестницу, и только тут Ира
оторвалась от него, кинулась в квартиру, повлекла его за собой, захлопнула
дверь и прижалась к ней спиной – этакая проказница, озорница этакая!..
