Памятник Циолковскому в серой морозной пленке казался не
таким громадным и чуть более человечным, как будто каменное изваяние съежилось
от холода на своем пьедестале. Сквер был совершенно темен и от того похож на
Шервудский лес – непроходимая чаща посреди спящих домов. На его освещение
средств всегда не хватало, и почему-то иллюминированным оказалось только одно
дерево на самом углу. Голые, обмороженные ветки были кое-как опутаны гирляндой.
Гирлянда горела синим больничным огнем, и Хохлову казалось, что весь городок –
это огромная больничная палата, а на углу, где дерево, медсестринский пост.
Он свернул направо, на центральную улицу имени Жуковского.
Улица была длинная и прямая и упиралась прямо в небо, подсвеченное снизу
лихорадочным желтым заревом. Там была Москва, вечно не спящая, громадная,
ледяная, взбудораженная, прорезанная автомобильными фарами и закованная в
транспортные кольца, ночью гораздо более опасная, чем днем, и гораздо более
притягательная – ибо «ложишься спать с красавицей, а встаешь с трактирщицей»!
Хохлов думал обо всем этом, только чтобы не думать о
деньгах, оставленных в конторском сейфе, а потом, свернув налево, увидел
милицейский «газик» и…
… и проснулась от того, что сильно хлопнула входная дверь и
с улицы ворвался морозный воздух и заклубился, как в черно-белом кино про
сибирские стройки.
Комендантша общежития баба Вера страсть как любила
черно-белые фильмы про стройки.
Она зевнула, проворно спустила ноги с топчана, поправила
коричневый пуховой платок, завязанный крест-накрест, и выглянула из-за фанерной
перегородки.
– Хто там?
Человек, вошедший с улицы, сразу не ответил, и баба Вера, не
признавшая его, переспросила еще строже:
– Вы куды?!
– Сюды, – ответил человек сердито, и тут она его признала.
– Чегой-то поздненько возвращаешься сегодня, Борисыч!
– Нормально, баб Вер!
– Или симпатию какую на стороне завел? Гляди, Борисыч,
охомутають тебя, глазом моргнуть не успеешь, как Витюшку, сыночка мово!
Витюшке полтинник стукнул уже давно, баба Вера и сама точно
не могла вспомнить, когда именно, и он числился водопроводчиком в той самой
жилконторе, которой принадлежало общежитие.
Спина удалялась в сторону лестницы, и баба Вера вдруг
спохватилась, что забыла передать важную информацию.
– Стой, стой, Борисыч!
– Чего?
– До тебе бывшая жена приходила, днем еще! Говорю ей, нету
его, он об эту пору еще на работе!
– И чего?
– И не пустила ее! Чего она шастать будет, когда ты работу
работаешь!
– Ну, и правильно сделала, что не пустила!
– И еще бумага пришла. Но та не сама, ту почтальонша
принесла и велела тебе лично в руки вручить. И еще говорит мне: ты, мол, за
этой бумагой полную ответственность несешь! А я ей: да, может, он в мое
дежурство и не объявится, куды ж тогда я ее дену, если я за ней ответственная!
Ящика железного у меня нету, и не для того я здесь поставлена, чтобы бумажки
всякие хранить! А она мне… Да постой, куды ж ты пошел?!
– Некогда мне, баб Вер. Устал я. Завтра заберу.
– Как завтрева, когда велено сегодня?! Ты мне голову не
морочь, гражданин Кузмин! Ты есть здесь проживающий, и до тебе бумажка пришла,
и сказано на ней русским по белому – Кузмину Дмитрию Борисычу! А как ты и есть
Кузмин Дмитрий Борисыч, так и забирай свою бумажку!
Но Кузя только посмотрел на нее с лестницы, повернулся,
поправил серый кроличий треух, который носил еще с институтских времен, и пошел
себе наверх, помахивая портфельчиком.
Бабу Веру от такой наглости жильца чуть удар не хватил.
Вы поглядите на него, люди добрые! Ни спасибо тебе, баба
Вера, возьми вот полтинничек за службу, ни уважения, ни понятия! Сказано ему –
забери бумажку, а он пошел себе, да еще этаким гоголем!..
Баба Вера толком не знала, что такое «пошел гоголем». Когда
Витюшка еще в школу бегал, ему в библиотеке книгу дали, и на ней это смешное
слово было написано: «Го-голь», вот ей-богу! И портрет носатого какого-то,
видать, книжка была про этого самого, про носатого, и толстая такая!.. А может,
и не про носатого, а про мертвецов, потому что в названии души усопших
поминались. Витюшка книжку читать не стал, а муж Василий, который тогда еще
живой был, по пьянке поставил на нее сковороду с салом, и обложка почернела маленько.
Потом в библиотеке бабу Веру за обложку пробрали, вот она и запомнила оттуда
этого самого Гоголя!
– Сказано тебе, возьми у мене бумажку, а ты чего?! Пошел
сразу! Обленился вконец, ко мне, пожилому человеку, на три ступеньки спуститься
не можешь!
– Не ори, баб Вер!
– Я тебе не «баб Вер», а дежурная! И у мене для тебе
бумажка! А мне за ней отвечать неохота! Развелось тут вас, бездельников! И
ежели каждому бумажки станут приносить, а баба Вера знай забирай и таскай вам?!
– Спокойной ночи, баб Вер!
И не оглянулся, и не спустился, и конверт не взял! Откуда
только гонор у них, у образованных этих?! Всю жизнь в общаге провел, как самый
последний алкаш, шапка двадцать лет одна и та же, жена от него сбежала, а он
туда же!.. Некогда ему, видите ли, завтра заберет! Умаялся больно! Сидит с утра
до ночи на стуле, вон задница от сидения вся залоснилась!
Все это примерно в таком порядке, а может, чуть в другом,
баба Вера прокричала в лестничный пролет, задирая голову, с которой падал
пуховой платок, и она придерживала его рукой. Кузю она не видела, но слышала,
как он поднимается. Лампочки с лестницы всегда воровали, и нынче горела только
одна, на первом этаже, а жил Дмитрий Борисович на третьем!
– И ты ко мне больше звонить не являйся! – выпустила
последний заряд баба Вера. – Не пушшу!
Платок упал окончательно, она деловито натянула его,
заправила жидкие пряди за уши, промаршировала к двери, из-под которой сочился
мороз, и поплотнее ее прикрыла.
Как же!.. Пустит она теперь этого Кузмина к телефону! Кукиш
с маслом! И баба Вера сложила этот самый кукиш – довольно увесистый – и
потрясла им в сторону лестничного проема. А Кузмин частенько позвонить
просится, небось с мобильника-то дорого ему встает, вот он и шастает к
городскому. Говорит, руководство у него в Москве! А какое такое у него
руководство, когда он как есть чистый бездельник, все только на заднице сидит и
руками ничего не работает!
В то, что существует некая деятельность, которая требует работы
головой, баба Вера сроду не верила. Взять, к примеру, писателя! Ну, что это за
работа такая, скажите, люди добрые?! В смену ему не выходить, в каморке не
ночевать, трубы гнилые, как вон Витюшке приходится, голыми руками не крутить!
Сидит себе, писатель-то, и пишет, и пишет на бумажке. Кто его знает, чего он
там пишет? Да никто и не смотрит небось! А может, он просто книжку толстую
переписывает, а как перепишет, так несет в типографию, а ему там денег
отваливают! Никто ж не догадается, что он из другой книжки переписал! А раньше,
при советской власти, так бывало, что писатель возьмет, да и против
правительства напишет! Ну, тогда порядок был, тогда за такие дела – раз, и по
месту назначения! Судили их, всяких писателей-то! А все почему? Потому что народ
они не крепкий, руками не работают, вот от безделья и лезет в голову чума
болотная! В прежние времена баба Вера этого самого Борисыча и в общежитие не
допустила бы! Пришел после двадцати трех ноль-ноль, ночуй где знаешь! И жалобу
в местком – общественный порядок, мол, нарушал! Пойди отмойся! А сейчас что
такое?! Приходи, когда хочешь, уходи, когда вздумаешь, за бумажкой и то не
спустился даже!
