Поэтому, когда Пилюгин объявил, что они разводятся, Хохлов
заревел, как медведь, и помчался водворять Димона обратно в семью – и опоздал!
Димон уже сам водворился обратно. Так они ссорились – примерно в течение
получаса и раз в три года.
У них были красивые и веселые дети, рожденные с разницей лет
в десять, и в этом тоже была особая прелесть – подросток и малыш, свидетельство
продолжающейся родительской любви. Почему-то эти самые дети никогда не
ссорились, а, наоборот, любили друг друга, и старший таскал младшего на плечах
и покорно лаял, когда младший требовал, чтобы брат изображал ездовую
эскимосскую собаку Балто из Анкориджа, которая привезла в замерзающий город Ном
сыворотку и тем самым спасла весь город от эпидемии дифтерита. Про собаку
Балто, про Тигру и Винни-Пуха, про Снусмумрика и Фрекен Снорк детям читала
Ольга, и казалось, что она и сама получает удовольствие, когда в сто
пятнадцатый раз читает одно и то же! И Димон получал удовольствие, когда по
выходным вел всех на горку в парк и никогда не уставал, таская снегокат снизу
вверх, а потом все вместе они ели свиную отбивную с жареной картошкой в
маленьком кафе, и отбивная с картошкой тоже доставляла им удовольствие… Хохлов
никогда не понимал, как можно так жить!..
Ольга улыбалась, а старший сын Степка неторопливо пил чай, и
возле него, на салфетке, лежала небольшая горка сушек, обсыпанных маком, до
которых он был большой охотник, и Хохлов с раскаянием подумал, что ничего не
привез, даже сушек, явился с пустыми руками!
– Чаю или кофе?
– Чаю, Оль!
– Тише, – быстро сказала та и приложила палец к губам, – мы
только маленького угомонили!
Старшего звали Степка, а младшего – Растрепка, потому что
никто и никогда не мог заправить ему в штаны майку, она вечно вылезала со всех
сторон, и тогда решено было переодеть Растрепку в комбинезон, что и было
проделано, но майка как-то умудрялась вылезть поверх комбинезона тоже. Ольга
смеялась и говорила, что дети – один в один папочка, который всегда выглядит
так, как будто только что копался в городской помойке.
Это было преувеличением, хотя Пилюгин действительно не умел
носить костюмы и выглядел в них нелепо.
С некоторых пор должность Пилюгина в научном институте была
переименована, и перемена названия повлекла за собой и перемену формы одежды.
Раньше он именовался «начальником отделения» и ходил на работу в джинсах, а
нынче стал «генеральным менеджером» и стал ходить в костюмах. Хохлова все эти
перемены ужасно веселили.
Кузя сидел на диване и листал какой-то журнал. Он кивнул
Хохлову, и тот кивнул ему, сморщившись так, что Ольга немедленно спросила:
– У тебя болят зубы?
– Душа у меня болит, – буркнул Хохлов и сел так, чтобы не
видеть Кузю.
Ну его на фиг, жениха этого!.. Может, со временем он и
привыкнет к тому, что Кузя и Арина – счастливая семейная пара, а покамест
ничего, кроме глухого и непонятного ему самому, Хохлову, раздражения, он не
чувствовал.
– Бабы голые, – вдруг сообщил Кузя и зашелестел журналом. –
С ума сойти, кругом одни голые бабы с титьками!
– Кузя! – в один голос воскликнули Ольга с Димоном, а Степка
оторвался от чая и сообщил родителям, что он давно знает слово «титьки», и
журнал с голыми бабами на прошлой неделе в класс принес Вовка, и они его
рассматривали в туалете, и он, Степка, не знает, как остальным, а ему что-то
ничего не понравилось!..
Сначала грянула немая сцена из «Ревизора», затем короткий
эпизод из «Мистерии-буфф», когда все носятся с обезумевшими лицами, затем
родители некоторое время выясняли, кто из них больше виноват в том, что
ситуация с журналами и «титьками» вышла из-под контроля, потом некоторое время
они пытались установить, что это за Вовка – такой низенький, белобрысый? Да
нет, такой здоровый, с глазами навыкате! Да нет, он крепыш среднего роста! Или
нет?.. Степка пил чай, грыз сушки и никаких наводок родителям не давал,
предоставив им разбираться самостоятельно. Некоторое время Ольга говорила
Димону, что он совершенно, ну совершенно не интересуется семьей, и воспитание
детей полностью лежит на ней, а они, между прочим, мальчики, и им важнее всего
не материнская забота, а отцовский авторитет, а он, Димон, никаким авторитетом
у них не пользуется, потому что все время пропадает на работе, и когда даже бывает
дома, то скачет с ними, как бешеный, вместо того, чтобы преподать им урок
хорошего воспитания, тьфу, тона.
Но тут Димон встал, поцеловал Ольгу в висок и осведомился,
при чем тут его авторитет, ведь журнал «с титьками» в Степкин класс принес
вовсе не он, и они посмотрели друг на друга и улыбнулись, и Хохлов подумал с
тоской – тьфу, пропасть!..
Хохлов пил чай и косился на Кузю.
Его так и подмывало спросить, и он спросил, не выдержал:
– Кузь, говорят, ты женишься?
– Чего?
– Да я слышал, что ты женишься.
Пилюгины перестали улыбаться друг другу загадочными улыбками
и уставились на Кузю. Степка продолжал шумно грызть сушки.
– Ну, женюсь, и чего?..
– На Родионовне?
– Ну а на ком же еще!..
Хохлов почесал коленку, хотя она вовсе не чесалась.
– Так ты ее, выходит дело, любишь?
– Ну… да.
– И она тебя тоже?
– Чего? А… Ну… да.
– Здорово, – подытожил Хохлов.
Ольга с Димоном опять посмотрели друг на друга, и Пилюгин
подсел к Кузе на диван:
– Так, выходит, все серьезно, да? А я думал, треп один! А
чего это вдруг вы решили… пожениться?
– А почему бы нам не пожениться?
С Кузей было трудно общаться, и Хохлов, которому стало
стыдно, что он так раздражается, отпросился у Ольги покурить на кухню. Она
никому не позволяла, а Хохлову разрешала.
Степка вдогонку ему сказал, что от курения бывает рак и в
Америке всем людям курить давно запретили, и, будь его воля, он бы папе и
Хохлову тоже запретил курить, чтобы они преждевременно не скончались.
В другое время Хохлов с удовольствием ввязался бы с ним в перепалку,
напирал бы на свободный выбор каждого и на то, что взрослые люди имеют право
жить так, как им хочется, но сейчас только рукой махнул, прикрыл за собой дверь
кухни, закурил и стал думать о Кузе, который заделался женихом и первым парнем
на деревне.
Кузя обладал целым рядом достоинств, которые делали его
«легким и приятным» в общении человеком, – у него не было никакого чувства
юмора, он был упрям, как осел, самоуверен, как боевой слон Александра
Македонского, и убежден в непогрешимости собственного мнения, как Адольф
Шикльгрубер времен мюнхенских пивных.
