– Ах вот как ты оцениваешь работу всего коллектива!
– Да нет никакого коллектива! У нас одна только вы и есть!
В дверь кто-то заглянул, увидел совершенно красную Олимпиаду
Владимировну и Марину Петровну, которая держалась за стену, как будто боялась
упасть от ужаса.
– …только ваше мнение принимается в расчет! Но нельзя вечно
пускать пыль начальству в глаза, Марина! Ну, они нас в конце концов раскусят, и
все дела.
– Итак, ты занимаешься делом, болтая с журналистками, а я
пускаю пыль в глаза.
– Да нет же! Я тоже пускаю! Но в конце концов кто-нибудь
покажет начальству наши пресс-релизы, которые мы шлем в газеты, и нас уволят с
позором, понимаете? А с журналистами только и могут быть дружеские отношения! А
как же иначе?! Мы же не платим за материалы! Мы с них потребовать ничего не
можем именно потому, что не платим.
– Проплаченные материалы – удел никуда негодных пиарщиков! –
закричала Марина Петровна, которая искренне считала, что она «пиарщик». – Мы не
допустим, чтобы честное имя холдинга!…
– У холдинга нет никакого имени, – перебила Олимпиада, – ни
честного, ни нечестного! Никакого нет! Имя ему должны были создать мы, а мы ни
черта не создали! Мы только и делаем, что гоняем туда-сюда бессмысленные
тексты! У нас у всех в компьютерах давно забиты «болванки» так называемых
пресс-релизов! Мы в них только слова меняем, и все!
– Боже, – простонала Марина Петровна и опустилась на стул,
взялась за сердце и стала ловить ртом воздух.
Но Олимпиада Владимировна, закалившаяся и возмужавшая в
боях, была неумолима.
– Так же гораздо проще! Мы просто подставляем названия и
фамилии и снова рассылаем! Никита написал предложение по Челябинскому заводу,
что вы сказали?
– Это предложение никуда не годится!
– Это вы никуда не годитесь, Марина Петровна, а предложение
как раз отличное!
В дверях теперь толпилось много народу, и задние выглядывали
из-за передних, чтобы лучше видеть, какая битва происходит в кабинете. Лица у
всех были встревоженные и бессмысленные.
– Замолчи, – приказала Марина Петровна и тяжело задышала,
стараясь не зарыдать. – Замолчи сейчас же. Считай, что ты уволена. Прямо с
сегодняшнего дня.
Но не тут-то было!
Если бы Олимпиаду уволили на прошлой неделе, она бы понуро
ушла и потом долго доказывала бы Люсинде и Олежке, что ее уволили «незаконно» и
«против правил», и плакала бы, и пила успокоительное, но уволили ее сейчас, и
просто так она ни за что не сдастся!
– Вы не можете меня уволить, – сказала она, глядя в
ненавистное лицо. В этот момент она всерьез ненавидела Марину Петровну. –
Потому что не вы принимали меня на работу! Я уйду, только когда меня уволит
Николай Вадимович Сорокин, потому что он-то как раз принимал меня на работу.
– Можешь не сомневаться, – сказала Марина Петровна, достала
носовой платок, приложила его к глазам, а потом с отчаянием высморкалась. –
Николай Вадимович тебя уволит.
Олимпиаду вдруг отпустило, и она увидела все со стороны –
толпу сотрудников в дверях, несчастную, убитую горем и ее, Олимпиадиным,
вероломством Марину Петровну, брошенную папку под названием «Деловые издания»,
скандал, феерия, фарс!… В их, таком спокойном и мирном отделе, где отродясь
ничего не происходило, где самым большим грехом считалось опоздание на работу,
где коллеги и сослуживцы часами раскладывали пасьянсы и зевали до слез.
– Простите меня, пожалуйста, – пробормотала Олимпиада, так
жалко ей стало Марину Петровну. – Я… у меня в последнее время настроение очень
плохое.
Но Марина пальмовую ветвь мира не приняла – даже учитывая,
что это была не ветвь" а веточка, листочек от пальмы, мгновенное
раскаяние.
– Я не могу оставить этот инцидент без внимания, –
величественно сказала она. – Николай Вадимович будет уведомлен обо всем, потому
что твоя позиция по отношению к коллективу, в котором ты работаешь, и к своим
обязанностям просто чудовищна.
– А вот про коллектив я еще ни слова не сказала! – брякнула
моментально ожесточившаяся Олимпиада.
Хотят увольнять и «доводить до сведения» Николая Вадимовича
– пожалуйста, ради бога, увольняйте и доводите!
– Я думаю, что сейчас тебе лучше всего уехать домой, –
продолжала Марина Петровна. – И так по твоей милости рабочий день практически
сорван!
Олимпиада быстро собралась и уехала, но не домой, а к
матери, на Речной вокзал.
Там все было ужасно. Как всегда.
Квартира стояла распахнутой настежь, так что видны были
неприличные в своей нищете и ободранности обои, и сквозняком качало дверь в
туалет – туда-сюда, туда-сюда. На вешалке болоньевое пальтецо и почему-то
мужская фетровая шляпа, с одного боку, похоже, облитая майонезом. Где-то гремят
кастрюли, и кажется, что это черти в аду собираются варить грешников.
Олимпиада зашла, стараясь не касаться белой курточкой стен и
шкафов, стараясь не дышать перегаром и какой-то чудовищной махрой, от которой
сразу подкатилась тошнота.
– Мам! – позвала она и прислушалась. – Мама!
Никто не отозвался, адские кастрюли продолжали греметь, и
Олимпиада, прикрыв за собой дверь, пошла дальше, мимо комнаты, где давно уже не
осталось никакой мебели и на полу, на разостланных газетах, спал мужик,
заросший сивым волосом. От него нестерпимо воняло застарелой мочой. Он был в
пальто, но почему-то снял ботинки, которые аккуратно стояли на пороге.
Древние лыжные ботинки без шнурков.
Олимпиада обнаружила мать на кухне.
За столом сидел еще один неизвестный мужик в тельняшке и
трусах. К трусам у него для чего-то были прицеплены подтяжки. Он смотрел в одну
точку, во рту у него желтым дымом курилась папироса. Мать шуровала по
кастрюлям.
– Мам!
– Кто там?
– Мама, это я, Липа.
– Липа? – переспросила мать совершенно равнодушно. – Какая
такая липа?
– Клен ты мой опавший, – неожиданно глубоким и низким
голосом пропел мужик, и папироса выпала у него изо рта на клеенку, – клен
обледенелый!
Папироса дымилась, выедала клеенку. Олимпиада схватила ее
двумя пальцами и швырнула в полуоткрытое окно.
– Мама, ты меня не узнаешь?
– Узнаю, – так же равнодушно ответила мать. – Зачем
приехала? Пошла вон!
Уже давно не осталось никакой любви, и сил не осталось,
чтобы бороться, да и победить было невозможно. Маленькая Олимпиада Тихонова
ненавидела свою мать, когда подросла, жалела, а теперь не осталось даже
жалости.
