Хорошая жизнь, такая понятная, простая такая, как у всех, и
вдруг она кончилась, и никакого интересу не стало – какое ей, Парамоновой, дело
до белобрысой лимитчицы, которую Верочка держит в своей квартире?! Какое ей
дело до того, что на бульваре пацаны из своих баллонов опять испакостили
гадкими словами все лавочки? Раньше бы непременно к участковому метнулась, а
нынче сидит вот одна, сиротинушка, и грустно ей, сил нет!…
Парамонова отвинтила крышку от кефирной бутылки – а раньше
крышка была из тверденькой фольги, и ее нужно было продавливать внутрь! – и
налила немного Тамерлану в тарелку, чтобы он тоже попил, вернулась в кресло и
откусила от батона. С этим кефиром с батоном были связаны хорошие воспоминания
о молодости. Она работала крановщицей и всегда так обедала – кефир и батон, и
так вкусно было этим обедать, так здорово, и, главное, можно долго есть, никуда
не спешить, потому что обеденный перерыв час, а батона с кефиром хватало
примерно на полчаса, и еще оставалось время, чтобы поболтать с девчонками или
просто посидеть на солнышке!
Тамерлан кое-как выбрался из-под кресла и, переваливаясь,
пошел на кухню, зацокал по линолеуму когтями.
– Иди, иди, попей, – вслед ему сказала Парамонова, – свежий кефирчик,
вку-усный!…
Тамерлан зашел на кухню, и слышно было, как он там лакает,
шумно и неаккуратно.
Парамонова откусила от батона. Депутаты в телевизоре
перестали ссориться, разошлись в разные стороны, программа кончилась, и
началась другая, про писательницу. Этих писателей Парамонова терпеть не могла и
считала, что все они как один тунеядцы вроде Женьки с третьего этажа. Ну,
скажите на милость, что это такое за работа – сиди себе за столом да води
ручкой по бумаге! Так месяцок поводишь, а тебе за это денежки – получи, мол, за
свой тяжкий труд, дорогой товарищ писатель! Вот взять, к примеру, ее,
Парамонову. Да она таких историй, о которых в книжках пишут, может сколько
хочешь сочинить! Хоть сто, хоть двести! У нее в жизни чего только не было – и с
бюрократами она боролась, и с «несунами», и в социалистическом соревновании
побеждала, и «Знак Почета» ей вручали, всего не опишешь! А по телевизору ее
никто не показывает!
Пока писательница стрекотала, какая она
такая-сякая-замечательная, Парамонова доела батон, допила кефир и совсем
омрачилась.
Что теперь делать? Батон съеден, кефира нет, кино кончилось,
да еще Парамонов помер!…
Тамерлан захрипел на кухне, а это могло означать только одно
– кто-то идет по лестнице. Парамонова прислушалась. Она знала шаги всех жильцов
и была уверена, что это Липа со второго этажа тащится домой со своей работы.
Или сама Липа, или ее хахаль. Вот до чего дошла современная молодежь без
руководящей роли партии и правительства! Вот до чего, товарищи, дошла она,
когда молодая девка с парнем нерасписанная живет, и никого не стесняется, и
даже соседей не сторожится! Когда хочет, приходит, когда хочет, уходит, а у
подъезда ее повстречаешь, так вылупит глаза свои бесстыжие и здоровается,
вежливо так, как приличная!…
Шагов Парамонова не расслышала, зато в дверь позвонили.
Тамерлан изо всех сил напрягся, хрипло гавкнул и закашлялся.
– Принесло кого-то! – сказала Парамонова, страшно
обрадованная тем, что кто-то пришел. Она выбралась из кресла, напялила тапки,
не переставая ругаться, и зашаркала к двери. Хоть бы Люба пришла повечерять!
Чайку бы попили, а потом она бы погадала, все не так грустно!
Парамонова зажгла свет, зажмурилась, потому что после
полутьмы комнаты стало слишком ярко, глянула на себя в зеркало и отперла дверь.
– А-а! – воскликнула она и улыбнулась кокетливо. –
Проходите, проходите до комнаты сразу!
– А у вас… собачка. Не кинется?
– Да нет, нет, куда ж ему кидаться, он старенький уже, дедок
совсем! Проходите не стесняйтесь!
А может, и ничего, подумала взбодрившаяся Парамонова и даже
в зеркало на себя глянула и поправила кудряшку на лбу. Не оставят добрые люди,
вот в беде навещают ее, сиротку, и не так грустно, есть же вот понимающие,
знают, как ей одиноко, и не оставляют…
Тут, на этой самой утешительной и славной мысли, и кончилась
жизнь вдовы и сироты Парамоновой.
Ее сильно ударили сзади, так что она покачнулась, но не
упала, а со всего маху ударилась виском об острый край шкафа. Виску стало
больно, так больно, как не было еще никогда в жизни, и это оказалась такая
безнадежная, такая смертельная боль, что сознание взорвалось и лопнуло, и в
голове на одну секунду стало ясно и четко, и она поняла, что умирает, что эта
боль – начало ее смерти, только начало, но остановить ее уже нельзя. «Добрый»
человек, которому она так обрадовалась, пришел ее убивать, и сейчас убьет, и
уже почти убил.
В следующий миг, очень короткий, ей стало нечем дышать, но от
боли в лопнувшем сознании она не могла сопротивляться и слышала хрип, который
издавало ее собственное сдавленное горло, и еще она успела подумать – неужели
это случилось со мной? – с безмерным удивлением, и больше уже ничего не
чувствовала.
Тамерлан сипел, кашлял, лаял и пытался прогнать того, кто
сделал что-то нехорошее с его хозяйкой, но он был очень стар, и его старческое
сердце разрывалось от ужаса, и поделать он ничего не мог.
Очень быстро он понял, что все кончено, и, подгребая
деревенеющими лапами, из последних сил пополз, вытянулся и замер.
* * *
– Откуда?! Откуда взрывчатка?!
– Вот отсюда, – Добровольский показал на плотный квадратный
пакет, валявшийся на столе.
– Почему ты думаешь, что это взрывчатка?!
– Потому что я знаю.
Олимпиада никак не могла взять в толк, что такое он говорит.
– То есть под носом у дяди Гоши кто-то что-то делал со
взрывчаткой, а он даже не знал?!
Добровольский отряхнул руки.
– Липа, – сказал он с некоторым раздражением. – Возьми себя
в руки. Ничего такого не происходит, от чего можно потерять разум. Дядя Гоша
собирал здесь взрывные устройства. Вот тебе и начинка, видишь? – Он потряс
какой-то ящик, полный гаечек, болтиков и обрезков от железок. – Все яснее
ясного!
– Дядя Гоша не мог… – начала Олимпиада и осеклась.
Все действительно было яснее ясного, как выразился
Добровольский.
– Он делал взрывные устройства, а потом что-то случилось.
Может, он стал не нужен или слишком опасен, и его решили взорвать вместе с этой
его… мастерской. Ему дали по голове и оставили здесь. – Добровольский говорил
быстро и будто сам с собой. – Мне необходимо выяснить, имелся ли на том
взрывном устройстве таймер, или оно было настроено на удар или на замыкание
проводов. Скорее всего, таймера не было. Труп должны были найти, перевернуть,
переложить, и тогда устройство сработало бы. Если бы оно сработало здесь, дом
взлетел бы на воздух, ничего не осталось бы. Но его кто-то прислонил к твоей
двери. Заряд был не слишком сильный, и тело сверху ослабило взрыв, и никаких
серьезных разрушений не последовало. О, черт!
