– У них не ставни, – все так же растерянно пояснила
Олимпиада, – у них… щиты такие, изнутри задвигаются.
– Если щиты были задвинуты, она не услышала бы даже ядерного
взрыва. Не то что падения нашего Парамонова. Зачем она вышла на лестницу? Как
оказалась между этажами? Кто ее ударил?
– Люся ни в чем не может быть замешана, – твердо сказала
Олимпиада. – Я ее знаю, она отличный человек!
– Возможно. Но она может быть замешана во что-то другое, о
чем мы пока даже не догадываемся.
– Бросьте! Во что она может быть замешана?
Добровольский пожал плечами.
– Я должна идти, – высокомерно сказала Олимпиада.
Высокомерие от того, что он ее расстроил. – Доброй ночи.
Он вышел ее проводить и подождал, пока она закроет дверь.
Потом некоторое время подумал на площадке.
Нет никаких данных, вот в чем основная проблема! А если их
нет, значит, нужно их добыть!
Добровольский вернулся к себе, вошел в прихожую, но дверь
закрывать не стал.
Олимпиада Владимировна, приникшая к «глазку» в своей
квартире, не пропускала ни одного его движения.
Он вышел через пару секунд в перчатках, но без куртки и с
маленькой сумочкой под мышкой, похожей на косметичку. Деловито запер дверь и
стал подниматься по лестнице на третий этаж.
Вид у него был совершенно безмятежный.
Олимпиада подождала-подождала, но он не возвращался. Тогда
она сходила посмотреть на Олежку – тот спал, рот был по-прежнему открыт. Она
постояла над ним, размышляя, и вернулась в прихожую. Кое-как засунула ноги в
туфли, натянула перчатки, подумала, стащила туфли и, роняя вещи, выгребла из
шкафчика кроссовки – чтоб не топать!…
Добровольский решил, что он один такой умный. Он думает, что
его одного интересует вопрос «собственной безопасности». Он считает, что один
способен делать выводы – посмотрим!…
Олимпиада Владимировна потопала ногой, проверяя, удобно ли
наделась кроссовка, сдернула кожаную курточку и осторожненько выбралась за
дверь.
На площадке горел яркий свет, и у кого-то из соседей бубнил
телевизор – Парамонова, что ли, смотрит?…
Олимпиада вдруг подумала, как ей, должно быть, грустно.
С Парамоновым они были прекрасной парой – ругались, чуть не
дрались и при этом были полными единомышленниками во всем, даже в том, что
касалось бдительности в отношении подозрительной Люсинды Окороковой. У них было
полное родство душ, они и говорили одинаково! Олимпиада совсем не помнила их
молодыми и иногда думала, что они так и родились – он в подтяжках и майке, она
в бигуди и спортивном костюме. Теперь Парамонова осталась одна – да еще старая,
облезлая, толстая, скандальная собака Тамерлан! Как ей жить?… Что делать?…
Никаких звуков не доносилось с третьего этажа, но сосед ушел
именно туда, и Олимпиада стала осторожно подниматься.
Здесь было тускло, и от тусклости сразу стало неуютно и
страшно так, что она остановилась в нерешительности – не вернуться ли? – и
разумно пообещала себе, что вернется при первой же опасности, а пока никакой
опасности нет.
Она просто постоит и посмотрит. Понаблюдает и поймет.
Поймет, куда ушел сосед.
Дверь на чердак была закрыта на висячий замок. Стараясь не
дышать. Олимпиада потрогала его – заперт. Значит, на чердаке Добровольского
нет. Где он может быть, если квартир всего две, одна, опечатанная, дяди Гоши
Племянникова, а вторая бородатого писателя Жени?
Олимпиада постояла, размышляя, потом подкралась к двери в
квартиру гения русской прозы и прислушалась. Ничего не было слышно, ни звука.
Может, он спит или его нет дома?
Но куда делся Добровольский?! Не вылетел же в трубу, как
черт в произведении Николая Васильевича Гоголя «Ночь перед Рождеством»!
Впрочем, и трубы-то никакой поблизости не было.
Хоть Олимпиада Владимировна и презирала детективы, но все же
знала, что если остается одна-единственная возможность, то, какой бы
невероятной она ни была, это и есть правильный ответ.
Осталась одна-единственная возможность – квартира дяди Гоши
Племянникова.
Она подошла к двери, сунула ухо почти в щель и прислушалась.
Оттуда тоже не доносилось никаких звуков – да и как они могли доноситься, если
там никого нет и быть не может?!
Пока она совала ухо, прядь волос упала ей на нос, и
Олимпиада, скосив глаза, подула вверх, чтобы сдуть прядь. От ее дыхания
зашелестела и отлепилась от косяка бумажка с фиолетовой печатью. Олимпиада от
неожиданности подалась назад, замерла, а потом легонько поддела бумажку
пальцем. И впрямь не приклеена!
Тогда она толкнула дверь внутрь, уверенная, что та не
откроется, но дверь открылась!
Хуже того, в глубине квартиры, за поворотом узкого
коридорчика, горел неровный свет, как будто в подземелье, где гномы
пересчитывали содержимое своих сундуков!
Олимпиаде стало страшно.
Здесь нет никаких гномов, строго сказала она себе и
осторожно, по шажочку, двинулась в квартиру. Третий этаж, какие гномы!
Теперь ей уже казалось, что и воздух здесь холодный и
влажный, могильный какой-то воздух, и неспроста он такой!… Может, где-то здесь
бродит душа слесаря дяди Гоши, обратившаяся в привидение!
В глубине квартиры раздался шорох, показавшийся ей шелестом
крыльев летучих мышей в подземелье, потом что-то заскрежетало – может, цепи на
истлевших костях скелета?!
Олимпиада потрясла головой.
Никаких костей. Никаких скелетов. Просто квартира покойного
слесаря.
Ей очень захотелось вернуться. У нее Олежка, мать и Марина
Петровна на работе. Отсюда, из этой квартиры, казалось, что ее жизнь прекрасна
и все еще впереди, да и то, что позади, чудесно, волшебно!…
Зачем ее сюда понесло?!
Шаги. Олимпиада в панике отступила назад и вбок и прижала
уши, как заяц, настигнутый собакой, которому некуда больше бежать и жизнь
которого больше ничего не стоит.
В конце коридора показался Добровольский, поглядел на нее,
хмыкнул и покрутил головой.
– Вот я не угадал, – сказал он негромко и как-то очень
прозаично. – Я был уверен, что ты сидишь дома, пьешь кофе и страдаешь.
Олимпиада перевела дух.
– Почему страдаю? – спросила она немного дрожащим, но все же
очень деловым голосом, будто в этом было все дело.
Добровольский еще посмотрел на нее и вздохнул:
– Из-за меня, конечно, – сказал он совершенно серьезно, –
из-за кого же еще тебе страдать?
