Потапов согласно кивнул и надолго замолчал. Автомобиль
мчался по направлению к институту. В субботнее утро машин было меньше обычного,
и уже минут через двадцать они прибыли на место. Генерал вышел из машины и
недовольно огляделся, словно рассчитывая увидеть сотрудников ФСБ, выстроившихся
вокруг института. Но перед зданием никого не было. С десяток автомобилей стояло
на площадке, да одиноко сидел дежурный, читавший газету. Увидев прибывших, он
поднял голову и, ни слова не сказав, снова углубился в чтение.
В здание института Потапов и Дронго вошли вместе. У входа
сидел охранник.
– Вы к кому? – поинтересовался он.
– К Савицкому или к Туманяну, – пояснил Потапов. – Мы из
службы охраны. Вот мое удостоверение.
Охранник внимательно изучил документы и кивнул:
– Можете пройти. У нас сегодня бюро пропусков не работает.
Вы, наверное, из-за смерти Федора Григорьевича приехали? Вчера из прокуратуры
много народу приезжало. И из КГБ тоже.
– КГБ уже давно нет, – жестко заметил Потапов.
– Какая разница? – резонно возразил охранник. – Ну пусть
будет ФСБ. Как название ни меняй, все равно люди будут называть их КГБ. И
гаишников напрасно поменяли. Все равно они для нас гаишниками останутся. А
Савицкого и Туманяна найдете на четвертом этаже. Там же, где был кабинет Федора
Григорьевича.
Дронго, сдерживая улыбку, последовал за Потаповым.
– В этих научных учреждениях даже охранники и уборщицы
становятся философами, – заметил Леонид Александрович.
Они поднялись на четвертый этаж. В коридоре несколько мужчин
курили и тихо переговаривались друг с другом. Очевидно, все были потрясены
известием о смерти руководителя института.
– Где кабинет Савицкого? – строго спросил Потапов. Кто-то из
мужчин показал в глубь коридора. Они прошли в приемную. Здесь находились
кабинеты двух заместителей директора – Савицкого и Туманяна. За столом
секретаря сидела немолодая, лет шестидесяти, женщина.
– Здравствуйте, – отрывисто бросил Потапов, – мы из службы
охраны. Господин Савицкий у себя? У нас к нему важное дело.
– Я понимаю, – поднялась со стула женщина, – но его нет.
Вызвали в президиум Академии наук. Они готовят похороны Федора Григорьевича.
Вы, наверное, по этому вопросу?
– Возможно, – уклонился от прямого ответа Потапов. – А
Туманян на месте?
– Борис Арсенович у себя. Сейчас у него руководитель отдела,
но вы можете войти. Я ему сообщу о вас.
Сев на место, она подняла трубку одного из телефонов:
– Борис Арсенович, к вам приехали сотрудники службы охраны.
Они хотят поговорить с вами. Можно им войти? Они в приемной.
Она выслушала ответ и, положив трубку, сказала:
– Можете пройти.
Потапов прошел первым. В небольшом кабинете за столом сидел
коренастый крепыш. Его лысая голова напоминала бильярдный шар. Увидев гостей,
он поднялся, кивнув своему собеседнику, мужчине средних лет. Тот, поправляя
очки, извинился и быстро вышел из кабинета.
– Усаживайтесь, – глухо предложил Туманян, указав на стулья,
стоящие у приставного стола.
Дронго обратил внимание на мебель в кабинете. В условиях,
когда большинство научных учреждений с трудом сводили концы с концами, в
кабинете и в приемной была немецкая офисная мебель, за которую, очевидно, были
уплачены немалые деньги. Институт Глушкова явно не бедствовал. «Хотя, – подумал
Дронго, – институты, появившиеся в последние десять лет и занимавшиеся
экономикой или проблемами переходного периода, жили неплохо, в отличие от
традиционных НИИ, вынужденных сдавать свои помещения в аренду, увольнять сотрудников
и годами не получать должного государственного финансирования».
– Я вас слушаю, – вздохнул Туманян. – Вы, наверное, по
поводу похорон Федора Григорьевича? Мы уже занимаемся этим вопросом.
– Нет, – ответил Потапов, взглянув на Дронго. – Мы хотели задать
вам несколько вопросов.
– Пожалуйста, – кивнул Туманян. – Вчера нас весь день
допрашивали сотрудники прокуратуры. Я готов ответить и на ваши вопросы.
– Вы давно работаете в институте? – спросил Дронго.
– С момента его основания. С восемьдесят восьмого.
– И вашим директором всегда был Глушков?
– Конечно. Он и создал наш институт. Даже когда Федор
Григорьевич был назначен вице-премьером, он оставался директором. А исполняющим
обязанности был Савицкий. Кстати, он должен скоро приехать…
– Значит, вы хорошо знали Федора Григорьевича?
– Очень хорошо. Прекрасный был человек. Умница, тактичный,
выдержанный, мудрый. Красивый. Женщинам очень нравился. Такого человека
потеряли…
– В четверг вы были на работе?
– Весь день. И ушел позже всех, в восемь вечера.
– Когда в тот день вы видели последний раз академика
Глушкова?
– Когда он уезжал на дачу. Я зашел к нему подписать
документы, и он уже собирался уезжать. Он подписал документы и быстро ушел.
– В каком он был настроении?
– В обычном. Правда, был очень уставший. В последнее время я
чувствовал, что у него появились какие-то проблемы, но он никогда ничего не
рассказывал. А я не так воспитан, чтобы спрашивать об этом. Тем более такого
человека, как Федор Григорьевич.
– И ничего необычного вы не заметили?
– Нет, ничего. Ему позвонили на его городской телефон, и он
взял трубку. Кажется, звонил кто-то из членов семьи, точно не знаю. Но он
коротко сказал: «Увидимся дома». И начал собирать вещи.
– Кто звонил, вы не уточнили?
– Нет, конечно. У нас не принято задавать такие вопросы.
– Он уехал в плохом настроении?
– Этого я не заметил.
– Вы не знаете, у Глушкова мог быть пистолет? Может быть,
ему подарила какая-нибудь делегация и он лежал у него в кабинете?
– Пистолет? – не понял Туманян. – У него никогда не было
пистолета. Ружье у него, кажется, было. Но про пистолет я ничего не знаю.
– У института были какие-нибудь проблемы в последнее время?
– А вы знаете организации, где нет проблем? – удивился
Туманян. – Конечно, были. Полно всяких проблем. Но если вы думаете, что Федор
Григорьевич умер из-за этого, то ошибаетесь. Он никогда не жаловался на сердце.
Возможно, внезапный инфаркт. У него ведь было столько стрессов. Когда в первый
раз ушел из правительства, было легче. А во второй раз кто только его не ругал,
особенно газетчики. Одна статья очень подлая была. «Стратегический пессимист»
называлась. Он ведь первым стал говорить о вреде государственных облигаций, по
которым платили неслыханные проценты. А когда в августе девяносто восьмого
дефолт случился, вот здесь все его правоту и признали. Тот же журналист потом
сюда приезжал, хотел написать репортаж про академика, который оказался умнее
других. Но Глушков его не принял. Очень принципиальный мужик был, очень
честный. Если бы в правительстве все были такие, мы бы давно жили, как в
Швейцарии или Норвегии.
