Он припомнил – так всегда с ним бывало в этот момент, – как услышал впервые эту мелодию. Они с Мадлен однажды отправились в театр. Сидя рядом с ней, чувствуя исходящее от нее тепло, видя в ее глазах блики света, он почувствовал, как медленно поднимается к небесам.
«Дай волю твоей фантазии, невзирая на темноту вокруг, рассеять которую ты не в силах...»
Фрэнсис вслух произнес эти слова, на мгновение вообразив себя талантливым человеком, способным на бесконечное множество различных вещей. Музыка завораживала Фрэнсиса, наполняя его душу силой.
«Только тогда сможешь ты принадлежать мне...» Высокие чистые звуки мелодии были подобны пению птиц, но затем мелодия постепенно стала грустной, меланхоличной.
Теперь Фрэнсис, как обычно при слушании этой композиции, ощущал горечь и сладость одновременно: ему было сейчас и хорошо, и невыносимо. Фрэнсис отлично понимал, что хочет сказать музыка: как невыносимо жить в тени женщины, которую любишь больше жизни.
«Ах, Мадлен», – произнес он с тяжелым вздохом.
– Фрэнсис?
Он так и подпрыгнул от неожиданности, обернулся и сощурился от яркого солнечного света, проникавшего в дом через распахнутую входную дверь.
В дверях стояла Лина, и золотистые лучи били ей в спину. Она выглядела очень хрупкой и маленькой в своих мешковатых брюках и армейской куртке. Однако в глазах было что-то такое, что сразу отвлекло Фрэнсиса от его собственных переживаний.
– Лина, дорогая, что случилось?! Она не ответила.
– Лина?! – Он подошел к ней поближе, и тогда, с близкого расстояния, увидел то, что мешал заметить солнечный свет. Что стоит Лина как-то криво: частью внутри дома, частью – снаружи, что глаза у нее покраснели, словно от усталости, щеки выпачканы расплывшейся от слез тушью для ресниц.
Он сразу понял. О Господи, помоги!.. Он сразу догадался, почему она пришла именно сюда, к нему, почему она такая расстроенная. Значит, Мадлен рассказала ей всю правду.
О Боже... Он чувствовал себя так отвратительно, как будто его сейчас стошнит. Дрожащей рукой Фрэнсис выключил проигрыватель и подошел к девушке.
Лина по-прежнему стояла в дверях, не делая никаких попыток войти. Она была очень бледной, просто белой, и на этом фоне еще заметнее были ее заплаканные, покрасневшие глаза, в которых застыла безысходная тоска. Он вспомнил, как она раньше приходила к нему. Являлась с улыбкой и сразу бросалась ему на шею.
– Я не знала, куда еще могу прийти, – сказала Лина, покусывая ноготь большого пальца и следя за ним грустным, невыразимо грустным взглядом.
Фрэнсис протянул руку, и Лина тотчас же схватилась за нее и сильно сжала. В глазах девушки сверкнули слезы.
Закрыв входную дверь, Фрэнсис подвел Лину к дивану. Они сели рядом. Фрэнсис обнял ее за плечи, и она, совсем расплакавшись, уткнулась лицом ему в грудь.
– Ш-ш-ш, тихо... – шептал он успокаивающе.
Он хотел сделать так, чтобы ей стало легче, хотел утешить ее, как когда-то в детстве: обнять, поцеловать в мокрые от слез щеки, чтобы она сразу успокоилась и развеселилась.
Внезапно Лина, упершись руками в грудь Фрэнсису, отстранилась и посмотрела на него.
– Ма-а-ма так и не позвонила отцу. Пообеща-а-ла, а сама так и не позвонила...
(У Фрэнсиса камень свалился с души.) Слезы побежали одна за одной из ее глаз, оставляя влажные дорожки на бледных щеках.
– И что это я вдруг поверила, что она и вправду позвонит ему...
Никогда в жизни Фрэнсису еще не приходилось делать такой трудный выбор. Он как будто шел по лезвию бритвы: выбирал между Линой и Мадлен.
– Он так плохо обошелся с вами. Может, будет даже лучше, если ты перестанешь о нем думать.
– Кто он, скажите же мне! – попросила она.
Вот и все: больше отступать ему уже было нельзя. Страх и чувство обреченности сжали ему грудь. Он вздохнул и весь как-то сник.
– Ох, Лина ты Лина, Лина-балерина...
– Фрэнсис, не подводите хоть вы меня, не надо так со мной говорить.
Ему стало стыдно.
– Видишь ли, назвать его имя я не могу.
– Не можете?! – беззвучно прошептала она. – И не скажете?
– Лина, послушай...
– Нет, хватит.
Она так посмотрела на Фрэнсиса, что он понял: в эту минуту она его просто ненавидит, ненавидит всеми силами души. И эта ненависть отозвалась в нем острой болью.
– Я смотрела «Брейди банч», когда была еще совсем девчонкой. – Она глядела на Фрэнсиса, кусая губы, чтобы снова не расплакаться. Прошла целая минута, прежде чем Лина смогла продолжать. – Тогда я смотрела и ревела в три ручья. Ведь ничего особенного, глупость, в сущности, а я сидела и заливалась слезами, как дура.
Фрэнсис понял, что она хочет сказать. Когда Лина была ребенком, ей очень хотелось, чтобы у нее была семья, чтобы она чувствовала себя частицей единого целого. Но ни он, ни Мадлен не давали ей этого ощущения. Они пытались своим молчанием уберечь девушку, а вместо этого только причиняли ей боль.
– Поверь, мне очень жаль, Лина. Она с горечью усмехнулась.
– Верю. Мне тоже очень жаль.
Лина поднялась со своего места, взяла рюкзачок. Забросив его на плечо, она пошла к двери. Фрэнсис вскочил.
– Лина, подожди! – Он понимал, что говорит и делает совсем не то, что нужно. Фрэнсис вообще не понимал, что сейчас можно сказать и сделать.
Она обернулась и холодно посмотрела на Фрэнсиса.
– Зачем еще?
Фрэнсис подошел к стоявшей на месте Лине, нежно взял ее лицо в руки и большим пальцем стер невысохшие слезы со щек.
– Лина, я очень тебя люблю. Всегда помни, пожалуйста, об этом.
– Ну еще бы, как можно забыть! – Голос ее пресекся. – И вы, и мать – все вокруг только и делают, что любят меня. Но никто почему-то не говорит мне правды.
Лина торопливым шагом дошла до остановки, расположенной напротив аптеки «Сэйвмор». Большая, ярко освещенная витрина так и заманивала внутрь. Лина поставила свой велосипед в кусты.
На смену былому раздражению пришло возбуждение. И она радовалась этому – ей крайне необходимы были новые эмоции. Вытирая остатки слез со щек, Лина заметила, что они стали совсем черными от туши, стекшей с ресниц. Хорошенький у нее, должно быть, сейчас видок: черная тушь и синие тени перемешаны и размазаны по всему лицу.
Взглянешь – испугаешься!
Шмыгнув носом, Лина подняла голову и прищурилась. Но пусть кто]нибудь попробует ей хоть слово сказать! Впрочем, на душе у нее было так паршиво, что Лине, пожалуй, даже хотелось, чтобы с ней кто-нибудь заговорил.
