Он чувствовал, что добыча близка, что еще один день – и Барби будет у них в руках.
– Но, Глеб, надеюсь, ты понимаешь, что ее надо взять живой?
– Думаю, генерал, это ничего не изменит – живой ли мы ее возьмем, или…
– Почему же не изменит?
– Она все равно ничего не скажет.
– Вот это уж предоставь моим людям. Думаю, она выложит все.
– Сомневаюсь.
– И все-таки надо попробовать взять ее живой.
Глеб сунул за брючный ремень свой армейский кольт. Генерал хмыкнул, увидев оружие в руках Глеба.
– Да, генерал, теперь я его буду носить с собой.
– Пожалуйста, пожалуйста. Я уверен, что ты не станешь стрелять в голубей.
– Я тоже в этом уверен.
С этими словами генерал Потапчук и Сиверов покинули конспиративную квартиру. На лифте спустились вниз, Глеб сел в свой автомобиль, генерал устроился на переднем сиденье и попросил подкинуть его до перекрестка, где стояла черная «волга» с двумя антеннами и за рулем дремал водитель генерала.
Глава 23
Пятнадцатого января, когда Москва еще тонула в утренних сумерках, когда люди спешили на работу, Марина села в свой «ниссан», запустила двигатель и, обогревая выстуженный за ночь салон, включила печку. Она медленно отъехала от гостиницы «Украина». Ее путь лежал на Ваганьковское кладбище. Она собиралась попасть туда еще раз до того, как все должно решиться.
Нужно было наметить окончательный план действий и подготовить надежные пути отхода.
На этом старом знаменитом московском кладбище была небольшая церквушка с колокольней. Могила, которая интересовала Барби, по идее должна была неплохо просматриваться с церковной колокольни.
Марина брела по аллее, прислушиваясь к поскрипыванию снега под ногами. Она была спокойна и уверена в себе.
У церкви толпились люди, и Марина, сама не ведая зачем, направилась сперва туда. Она не имела привычки посещать храмы, не была религиозной, но какая-то сила подталкивала сейчас Марину к церкви.
Тяжелая дверь скрипнула, и на Марину дохнуло запахом горячего воска. Это был давно забытый ею запах, древний, как сама жизнь.
В маленькой церкви было немноголюдно. Марина натянула на голову капюшон куртки, зная, что женщинам в храме следует покрывать голову. Не перекрестившись, она прошла по центральному нефу, свернула направо и остановилась. Священник вел службу. Это был немолодой мужчина с негустой седой бородкой, бледным, морщинистым лицом и большими голубыми, наивными, как у ребенка, глазами. Его риза поблескивала золотом, так же поблескивали в мерцающем свете десятков свечей оклады икон.
Какая-то старушка, маленькая, согбенная, тронула Марину за плечо.
– Доченька, детка, что ты убиваешься?
– Я? – вопросительно взглянула на старуху Марина.
– Ты, ты, родная.
– Да нет, что вы, я не убиваюсь, у меня все хорошо.
– Это тебе только кажется, родная. Тебе обязательно надо причаститься и пройти исповедь.
– Мне – исповедь?
– Да, да, – зашептала старуха, опять тронув Марину за плечо. – Вот, возьми, родная, свечку, зажги, поставь и помолись.
Марина послушно взяла тонкую свечку из дрожащих старушечьих пальцев.
– Пойдем, деточка, я тебе покажу, куда поставить.
Старушка подвела Марину к одной из икон.
– Это, деточка, Николай Чудотворец. Проси его о чем угодно – все сделает и от бед убережет.
Марина подошла к иконе, наклонила свечу, зажгла и долго – это у нее никак не получалось – пыталась установить в углубление.
– А ты капни туда немного воска, – посоветовала старушка.
Марина так и сделала. Свеча ровно застыла в подставке, трепеща тонкой прядкой пламени, оплывая воском.
– А теперь помолись, помолись, родная. Бог он ведь всех нас любит и отпустит тебе твои грехи. – Старушка опустилась на колени.
Марина открыла было рот сказать, что нет у нее никаких грехов, но осеклась, сообразив – грехов за ней столько, что хватило бы на всех присутствующих сейчас на утренней службе. А прихожане истово крестились, их губы шептали слова молитвы, повторяя за седобородым батюшкой с большими голубыми глазами.
А Марина смотрела на образ Николая Чудотворца, и мысли ее витали очень далеко. Она вспоминала детство, вспоминала бабушку, которая несколько раз водила ее в церковь, но не здесь, не в Москве. Они тогда ездили в Троице-Сергиеву лавру, и Марина была просто поражена торжественностью службы, пением хора, сиянием свечей, великолепным убранством храма. Она навсегда запомнила те посещения церкви.
И сейчас чувство прежнего восторга и трепета могло бы вернуться, если бы не мысли о завтрашнем дне.
То ли священник выделил Марину, потому что в церкви не было больше молодых женщин, то ли по какой-то другой причине, но он, продолжая читать молитву, медленно приблизился к Сорокиной. Старушка, которая дала Марине свечу, поднялась с каменных плит пола и поцеловала ему руку.
Марина отвела глаза от иконы, посмотрела на священника. Священник улыбнулся. Его улыбка поразила Марину – простодушная и открытая, как у ребенка. Он что-то произнес на старославянском, старушка перекрестилась.
Марина склонила голову.
"И зачем я сюда пришла? – подумала она и тут же нашла ответ:
– Наверное, потому, что больше уже никогда мне не войти в церковь, я больше никогда не увижу эти иконы, сверкание окладов, не увижу этих набожных старушек, нищих на паперти. Не увижу и этого кладбища, занесенного снегом. Я уеду отсюда, вернее, убегу за тем, чтобы никогда не вернуться".
– Пути Господни неисповедимы, дочка, – донесся до ее ушей шепот старушки.
«Неисповедимы… Неисповедимы… Неисповедимы…» – эхом зазвучало в сознании Марины.
"Что значит неисповедимы? – спросила она себя. – Может, это значит то, что если Богу будет угодно, он пришлет меня сюда снова? А что если Богу угодно, чтобы я убивала людей? Ведь говорят и верят, что все в его руках и без его воли даже волос не упадет с головы.
Может быть, я никакая и не грешница? Нет, нет, грешница!"
Ее охватило смятение, сжалось сердце. Воздух, пропахший ладаном и воском, сделался густым и тяжелым, Марина почувствовала, что задыхается. Ей показалось, что стены, колонны, иконы, пылающие свечи – все это вдруг вздрогнуло и стало надвигаться на нее зловеще и неумолимо.
«Боже, что происходит?»
Марину качнуло, она неимоверным усилием воли заставила себя удержаться на ногах, чтобы не рухнуть на холодные каменные плиты.
