Я кивнула. Уж куда яснее. Передо мной белела пустая дорожка, протоптанная в глубоком снегу. Но я никуда не спешила. Как тот седок у ямщика.
Утром сон благополучно забылся. Я проснулась в замечательном настроении и подумала, что надо бы пойти прогуляться, тем более на улице слегка потеплело. Так мне показалось.
Уже на выходе тормознул телефон. Издатель. Тот самый, что отказался от романа. Нет, в смысле романа со мной он был как раз не против, несмотря на лысину и гадкую бороду. Ему не хотелось издавать произведение с «недостаточным эротическим контекстом».
– Здравствуй, деточка, – заговорил издатель, и мне показалось, что я чувствую запашок, будто мой собеседник не почистил зубы поутру. В Москве как раз было раннее утро, так что вполне возможно. – Ты подумала?
– Да, – сказала я, тоскливо глядя на дверь. Очень хотелось на улицу – проветрить голову.
– Ты переделаешь?
– Я перезвоню. Позже.
Короткие гудки. Странно, этот разговор меня совершенно не расстроил, хотя насчет эротического контекста – дело дохлое. Видимо, романа не будет. Никакого.
Как хорошо было на улице! Тот самый зимний день, что представляют себе эмигранты в далеких Парижах и Нью-Йорках… Морозно, но не холодно, и даже снег скрипит по-деревенски. Будто мы и не в городе-заводе.
Я медленно пошла по своей улице вниз. Улица Декабристов. Странно – насколько сильно прикипаешь к названию, настолько же оно теряет смысл. Когда-то здесь шли декабристы в Сибирь, а теперь течет поток машин.
Справа парк, я часто тут гуляю. Дорога удобная – спуск с горы. Слева – магазин, а я помню, что когда-то в этом здании работала пивная под названием «Кафе Восточное», там можно было встретить разных удивительных людей. Где они теперь?
Перед перекрестком с Белинского зашла в «Уральскую книгу». Купила себе пару книжек. И потом перебралась на правую сторону. На старом каменном мосту, глядя на дымящуюся гладкую воду, я вспомнила давешний сон, забытый поутру. Вспомнила четко, будто только что увидела.
Надо срочно бежать домой и смотреть, что там в папке. Хотя очень здорово было бы еще немножко погулять – не убежит ведь от меня эта папка. А в квартиру Эмиля Сергеевича мне пока не попасть – Надежда Георгиевна сообщила, что новый жилец въедет только через неделю. Тогда Ира и появится. Надежда Георгиевна делала какие-то мутные намеки касательно Ириных взаимоотношений с этим самым жильцом, но я в ответ изображала, что не понимаю ее.
В общем, пройдусь еще. Дойду до Александро-Невского собора – бывшего, как я помнила с детства, краеведческого музея. Во дворе там долгие годы стоял танк, и мы лазали по нему с братом – это было увлекательно и страшно.
Здесь уже не так много машин.
Мимо нищих, матерящихся в споре за лучшее место и моментально сменивших риторику при моем появлении, мимо трех старых автомобилей, припаркованных чуть ли не под иконой на воротах, мимо граждан, ковыляющих по ледяным дорожкам, я прошла на церковную территорию и встала у входа в храм.
Оттуда вышли невысокая старуха в черной косынке и молодой человек. Оба крестились истово.
Я бы тоже хотела так… Завидую тем, кто искренне верует, не изображая несуществующих чувств, не подделывая эмоции. Легко представить себе, каким мощным подспорьем может стать собственная вера. В принципе, только она способна оправдать и объяснить все, даже самые нелепые и страшные события жизни.
Верующим людям не страшно умирать, они думают, что их ждет лучшая жизнь – где-то там, далеко.
А я не могу. Не знаю, что тому виной – атеистическое воспитание, которое досталось всему моему поколению, или не те книжки, читанные в детстве?.. Как бы мне хотелось поверить, что после смерти будет что-то еще. С детства боюсь смерти, даже не самого этого факта, а другого – после смерти не бывает ничего. Меня мучили кошмары про это самое ничего, оно представлялось мне чем-то вроде полой статуи, в которую меня поместят, так что складки мрамора повторят черты лица, и будет нечем дышать. В детстве я даже маме не могла объяснить, что именно меня пугает, просто спрашивала:
– Мама, я умру?
– Нет, – говорила мама. И я успокаивалась.
А потом одна знакомая сказала:
– Все обязательно умрут. В чем-то другом можно сомневаться, но смерти еще никому не удавалось избежать.
Правда этих простых слов меня просто убила.
И с годами страх не пропал. Я всего лишь научилась жить с ним.
Советская мораль меня не устраивала – дескать, надо совершить подвиг или какое-нибудь там открытие, чтобы народ запомнил мою личность и отождествлял бы с ним. Да наплевать! Какая разница, если мое тело к тому времени перестанет существовать, а душа… Кто сказал, что душа существует? Пока что в этом расписываются только дешевые газеты, из тех, что оставляют краску на пальцах…
Несколько лет назад, на Святках, одна моя подруга позвала гостей, и мы – четыре вполне взрослые и самостоятельные девицы – устроили спиритический сеанс. Написали буквы на круге из ватмана, зажгли свечи и начали крутить блюдце. То есть мы его не крутили – оно натурально ездило само по себе и «писало» с помощью наших букв всякую чушь. Мы всего лишь держали руки в нескольких сантиметрах от этого блюдца, причем я готова поклясться, что никто из девчонок к нему не прикасался.
Сначала мы вызвали дух Беллинсгаузена. Почему именно Беллинсгаузена, я не помню. Но он пришел и долго, обстоятельно отвечал на все наши глупые вопросы: когда я выйду замуж? сколько у меня будет детей?
Помню, как спрашивала Наташка – очень серьезно и вежливо, будто на приеме у врача:
– Скажите, пожалуйста, мой жених будет богатым?
Потом мы «отпустили» Беллинсгаузена и вызвали дух поэта Николая Олейникова. И вот тут начались очень странные вещи. Блюдце просто летало по ватману и составляло слова, которые оказались олейниковскими стихами! Я потом специально проверила по книжке: он «читал» нам про жука-антисемита. Вряд ли кто-то из моих подруг мог знать это произведение.
Потом дух остановился, перевел дух и написал одно слово: Шлюхи .
Наташка побелела и спросила:
– Мы вам не нравимся?
И он ответил: Люблю .
Предсказания не сбылись. Наташка, которой пообещали «полную чашу» во всех смыслах, до сих пор одна, да и у остальных девчонок, включая меня саму, всё остается по-прежнему или даже становится хуже. И мы часто спрашиваем друг у друга: что это было? Массовый психоз? Истерика? Или кто-то из нас всё же крутил блюдце?
После того случая я тоже ходила в церковь и поставила две свечи – за упокой души Фаддея Беллинсгаузена и Николая Олейникова, теней, которые мы, глупые девицы, потревожили.
И мне всё равно кажется, что Олейникову понравилось с нами болтать.
Как они живут там, эти души? Откуда мы их вызвали? Почему они не вселяются заново в тела новорожденных младенцев? Ведь, если рассудить здраво, зачем создавать новые души для новых людей? Лучше брать старые. Экономика души! А если душа уж совсем негодная, тогда ее можно оставить на вечное поселение в аду. Но таких ведь мало, в основном все люди – почти все – достойны жизни.
