Надо отдать флоту должное, всё это, как и лодочная станция, содержалось в отменном порядке. Каналы, которые, беспрерывно петляя, то сходились, то расходились вновь, защищали высокие крутые валики земли, аккуратно засаженные травой, столь же аккуратно подстригаемой; они почти отовсюду скрывали воду, и, когда отдыхающие катались на лодках, фигуры их были видны только выше плеч, и странное, почти театральное ощущение не спеша снующих туда-сюда голов я помню до сих пор.
Так же хорошо помню и пруды: широкие, обрамленные полосой чистого желтого песка; там, где они соединялись с каналами, берега были выложены камнем, и эти маленькие кусочки набережных в жестких черных горловинах как бы устанавливали разность двух вод – лодки, выплывающие из узких каналов, всегда появлялись медленно – сначала нос, потом борт, корма – и оттого казались большими кораблями.
Мне довольно часто удавалось уговорить кого-нибудь из родных (особенно податлив был отец) пойти со мной в санаторий взять лодку, сейчас я понимаю, что и для него это было немалым удовольствием. Я очень ценил, когда меня сажали на весла – в семье считалось, что гребля полезна, – и, едва отойдя от причала, торопился уйти в один из каналов, а дальше мы плыли и плыли между высоких тесных берегов; нос лодки не спеша раздвигал резную бледно-зеленую ряску, за кормой, немного обождав, она опять сходилась; было видно лишь небо, мы смотрели на него, как из колодца, и только иногда, когда мы проплывали под одним из чугунных мостиков, над нами по небесному мосту шли люди, совсем другие люди, пересечься с которыми наши дороги не могли. Мы были с ними в хороших, ровных отношениях, они любили глядеть на нас, даже облокачивались для этого на перила, мы тоже любили на них смотреть; приближаясь к такому мостику, я всегда переставал грести, складывал весла в лодку, и мы плыли совершенно бесшумно, всё медленнее и медленнее.
Кроме санаторских каналов на семьдесят третьем километре меня привлекало еще одно место, находившееся совсем близко от дачи. Я уже говорил, что направо, вплотную к аллее примыкал лес. Там тоже было немало старых елей, иногда я даже путался: бор ли это всё и идти еще далеко, или уже аллея и до дома рукой подать. Через лес шла узкая, но хорошо утоптанная тропинка, скоро выводившая на берег заросшего озера.
К самой воде из-за густого кустарника почти нигде нельзя было подойти, да и в двух-трех местах, где кустарник расступался, земля была топкая, зыбкая, вода здесь уходила под берег. В нашем поселке это лесное озеро пользовалось дурной репутацией, купаться сюда никто не ходил, все предпочитали, хоть и по жаре, идти за три километра на большое Сенежское озеро, но ловить рыбу в сопровождении бабушки мне здесь дозволялось.
И все-таки в озере купались. С другой стороны прямо на воде, словно она плыла, виднелась почерневшая и покосившаяся купальня. Там была какая-то таинственная генеральская дача с огромным, в несколько гектаров участком. Путь, которым обитатели до нее добирались, я не знаю, но, кажется, ехать надо было длинной окружной дорогой, а последний километр – вообще специально прорубленной в лесу просекой. Об этом генерале ходило множество сплетен, дачу его, крышу которой можно было увидеть лишь осенью, когда опадали листья и лес делался гол и прозрачен, звали у нас не иначе как “замком”, под стать были и сами истории.
Сейчас хорошо я не помню, кажется, ни одной; осталось только, что у генерала от жены, бывшей моложе его лет на тридцать, было две дочери и что он тяжело и безнадежно пил, пьяный же делался буен. Взрослым я услышал, что младшая из его дочерей покончила с собой – утопилась в этом их семейном озере; генерал в те годы давно уже лежал в могиле.
Учителей у меня не было, и я, ловя рыбу, – еще тогда, шестилетний, – забрасывал удочку просто так, ничего на крючок не наживляя, и каждый раз с печальной обреченностью знал, что снова никто не клюнет. Всё же я продолжал ходить, сидел на берегу, смотрел на падающие на воду листья – круги от них казались мне игрой рыбы, на бегающих туда-сюда водомерок, на жуков-плавунцов и пиявок, присосавшихся к моим голым ногам: бабушке очень не нравилось, когда я их отдирал, она этих тварей уважала, по возможности им покровительствовала.
Позже, одиннадцати-двенадцатилетним, когда я опять, обычно на день – редко на два, стал сюда приезжать и ловил уже правильно, даже обычно приносил для соседской кошки с десяток пескарей, я, как и раньше, иногда видел в пруду быстрые, легкие тени генеральских дочек: то темные, как и должно быть теням, то вдруг, когда через ветки проглядывало солнце и в глубине, наткнувшись на их кожу, отражалось, высвечивало ее, – блестящие, словно это и впрямь была чешуя большой рыбы. Местным старожилам, которые, завидев меня с удочкой, говорили со мной серьезно, как всегда говорит рыбак с рыбаком, я клялся, что в озере есть не только та мелочь, что несу в ведерке, но настоящая крупная рыба, что я сам видел ее. Рассказывал я, наверное, убедительно, потому что помню, что к концу разговора они как один начинали мне верить, говорили друг другу, что мальчик прав: там должна быть настоящая рыба, стоит взять бредень и как-нибудь, когда генерал уедет в Москву, пройти озеро. И сейчас, спустя много лет, я так и не знаю, зачем это рассказывал: то ли просто путал следы, то ли, наоборот, наводил их на этих девочек, голыми плавающих в озере, подныривающих под ограждение купальни и скользящих вдоль берега, где их должны были прятать нависшие над водой кусты.
Как я сейчас понимаю, дача, второй этаж которой мы тогда снимали, была далеко не бедной. У нас, например, был сторож, живший с женой и дочкой в смешном, почти игрушечном домике, половину которого занимала печь, – он стоял у самых ворот. Сторож обитал здесь круглый год, хозяева, по-видимому, платили ему немного, и свое он добирал землей. Его половина участка была засажена аккуратными шпалерами малины, смородины, а остальное отдано под теплицы с разного рода зеленью и овощами. Что бы то ни было там рвать нам, естественно, запрещалось, родители же на всякий случай не разрешали мне туда и ходить.
Это было очень печально, потому что в его части сада была бездна всяких потайных мест, убежищ; штабеля кирпичей, кучи разноцветного песка, гравия, мягкого, жирного торфа, перепревшего навоза. Особенно я ценил стоящие на фундаменте и поверху перекрытые паутиной реек теплицы. Некоторые из них использовались лишь весной, при нас же они пустовали и могли служить прекрасными домами, однако, стоило мне даже с хозяйской дочкой устроиться там, появлялся сторож и так злобно нас гнал, что мы тут же убегали.
Дачей владели три сестры, они и сдавали нам весь верх дома, от крыльца туда вел отдельный вход. Кажется, или сами сестры, или их родители были старые знакомые моей бабушки, во всяком случае, отношения были дружеские, когда они должны были уехать в Москву, бабушка брала их девочку без ропота. Вместе мы ходили и купаться на Сенеж, и кататься в санатории на лодке.
Все три сестры были не замужем, всем было около тридцати лет, и чьей дочкой была эта девочка, я догадаться не мог. Сестры оставались с ней по очереди, два-три дня, относились к ней равно заботливо, она же звала их только по именам. Несколько раз я почти решался спросить девочку, кто ее мать, дважды задавал этот вопрос и своим родителям, но они умело уходили от ответа, и я, удивившись, что такого рода вещи могут быть секретны, понял, что лезть больше не надо. Девочка никого не выделяла, а для меня, в сущности, разницы не было.
