Однако надежды оказались недолговечны. Через три недели безо всякой видимой причины Берг стал прогуливать, причем день за днем. Шла война, и по законам военного времени ему светил новый срок, но, когда кадровик завода, где он числился, позвонил Ерошкину, спросил, что делать, Ерошкин прикрыл Берга, сказал, что это их человек и никакие прогулы фиксировать не надо. Что Берг и добивается нового срока, он, конечно, понимал.
Между тем Берг продолжал опускаться, и, наверное, сделать здесь было ничего нельзя. Дважды-трижды в неделю филеры доносили Ерошкину, что видят теперь Берга по большей части на толкучке, у старых торговых рядов, где он по дешевке сбывает книги в роскошных кожаных переплетах. Книги наверняка ворованные, и тащит он их у отца Веры. Филеры уже давно относились к Бергу с ненавистью: воровать в доме, где тебя – больного, увечного старика – приютили, пригрели, казалось им верхом низости. Это да то, что им приходилось четвертый месяц без толку следить за одним и тем же человеком, – что ничего не получается, что Берг отыгранная карта, они прекрасно понимали, – озлобило их до последней степени. Я уже говорил: никаких иллюзий насчет того, чего добивается Берг, Ерошкин не питал, и все-таки он медлил, не арестовывал его, не ставил на этой истории крест. Почему – сам не мог себе объяснить.
Торговцем Берг был никудышным, по оценке филеров, книги он сбывал за десятую часть цены, причем никогда не тратил на себя и копейки, выручал дважды в месяц сумму, которую ему должны были платить на складе, и шел домой. Радостины по-прежнему закрывали на воровство глаза, правда, Вера пыталась дать понять Бергу, что то, что он ей хочет сказать, она знает. Филеры доносили Ерошкину, что она больше не зовет его по фамилии, а как и при жизни Иосифа – “мой мудрец”.
Ерошкин всё тянул и тянул, в итоге же арестовал Берга угрозыск. Замели на толкучке во время одной из облав. Два дня у них в управлении был настоящий шухер, филер, что его потерял, дрожал за свою шкуру, но потом оказалось, что Берг сидит в ярославской тюрьме через одну камеру от прежней и спокойно ждет приговора.
Несмотря на то что всё кончилось так безрадостно, Ерошкин, дав Бергу получить очередные пять лет, думал снова забрать его себе; он уже привык с ним разговаривать, советоваться и не хотел этого терять. Как аванс он через полгода перевел Берга из камеры, где на десять квадратных метров было семнадцать душ заключенных, в его старую одиночку, но Берг подарку не обрадовался. Когда Ерошкин его вызвал, чтобы из первых уст и в деталях узнать, что происходило в доме Веры, Берг о Радостиной разговаривать не пожелал. Ничего не слушая, стал требовать, чтобы его, как и положено, за воровство и прогулы отправили в лагерь или чтобы присоединили к воркутинским Вериным людям. Держался он агрессивно, ни о чем другом говорить с ним было невозможно, и Ерошкин распорядился увести заключенного обратно в камеру.
Той же ночью он снова вызвал его на допрос, но Берг по-прежнему был возбужден, и, чтобы хоть немного его успокоить, Ерошкин сказал, что завтра же переговорит с турком, который теперь у воркутинцев за главного. Если тот скажет, что они Берга примут, с его, Ерошкина, стороны возражений не будет. Он еще собирался добавить, что сомневается, что из этой затеи выйдет толк: Берг ведь и сам знает, как воркутинцы его ненавидят, но понял, что это ничего не даст, и вызвал конвой. Как и обещал, наутро он велел привести к себе турка и, когда его доставили, спросил, есть ли шанс, что воркутинцы Берга возьмут. Подробно рассказывать о Берге и Вере он, конечно, не стал, только заметил, что у них ничего не получилось и Берг, по-видимому, не будет претендовать на Веру и тогда, когда по справедливости придет его очередь.
Жили воркутинцы теперь все вместе, коммуной и почти без охраны в маленьком особнячке в двух кварталах от управления НКВД. Турок был официальным председателем коммуны, вел все их дела, но Ерошкин знал, что такой вопрос, как с Бергом, они будут решать сообща, и от турка здесь мало что зависит. Он много раз слышал, что отношение зэков к Бергу начало меняться еще под Воркутой, и всё равно не верил, что прямо сейчас, когда он лишь недавно жил в одном доме с Верой, они согласятся его принять. Через год или два, когда эта история забудется, – может быть, но не сейчас.
Турок, однако, его успокоил: сказал, что он, конечно, с каждым снова переговорит, но твердо уверен: всё будет в порядке. Последняя зима сделала их другими людьми, единственное, что в настоящее время их волнует, чем они заняты дни напролет, – это восстановление Веры. Берг тут им совершенно необходим. Без Берга им не восстановить огромный и, что они понимают, самый главный кусок жизни Веры – то, когда она жила с Иосифом, когда родила трех дочерей, когда пошла назад. Только Берг хоть что-то знает об этих пятнадцати годах, и поэтому на всё остальное они готовы закрыть глаза. Раньше они, конечно, ревновали, ненавидели его за то, что, не соблюдая никаких правил, он пытался перехватить у них Веру, но теперь, когда Радостина жить с ним не стала, значения это уже не имеет, подвел турок черту.
Вечером, позвонив с вахты, он подтвердил, что да, зэки ждут Берга, более того, понимая, как ему сейчас тяжело, будут с ним и заботливы, и внимательны. Ерошкин тогда же сообщил это Бергу и следующим утром отдал распоряжение перевести его к воркутинцам. Встретили его и вправду хорошо, и Ерошкин, получив это известие, успокоился; дальше он интересовался судьбой Берга только от случая к случаю.
Все-таки ему было известно, что Берг среди воркутинцев почти сразу пришел в себя. Его ум, воля, но, главное, конечно, то, что он был единственным свидетелем огромного куска Вериной жизни, скоро поставили его в исключительное положение. Всё это оправдало даже его нынешнюю жизнь с Радостиной, зэки говорили, что если бы он не выдал себя за своего брата Иосифа, многое о Вере они бы так и не узнали. В итоге через год Берг фактически возглавил всё дело восстановления Веры. Об этом Ерошкин знал от турка, сам он с Бергом после его ухода к воркутинцам не виделся ни разу.
Турок сначала докладывал о Берге и зэках с явным удовлетворением; всем им он спас жизнь в зиму сорок первого – сорок второго годов, всех выходил и с тех пор, относясь как к детям, любил, чтобы в его хозяйстве был порядок. Но потом тон стал меняться, и Ерошкин это заметил, хотя большого значения не придал. До Берга авторитет турка у зэков был непререкаем, теперь же шаг за шагом Берг принялся его теснить.
Первое время они спрашивали Берга только о Вере, но потом, убедившись, что она не зря звала его “мой мудрец”, начали обращаться и по другим поводам. Однажды турок вдруг обнаружил, что остался один: меньше чем в месяц зэки скопом перебежали под крыло Берга. В сущности, положение турка было еще хуже, он сделался для них, чем-то вроде изгоя, ведь он единственный не только никогда не любил Веру, но даже ни разу в жизни ее не видел.
Конечно, турок должен был переживать такое предательство очень тяжело, но что из этого может вылупиться, Ерошкин предвидеть не мог. В декабре сорок третьего года на имя председателя областного управления НКВД неожиданно пришел донос, посланный обычной почтой и подписанный турком. В нем Ерошкин ставился в известность, что Берг, ссылаясь на авторитет Клеймана, активно убеждает воркутинцев повернуть и вслед за Верой идти назад. Говорит, что именно этого она от них и ждет. Вне всяких сомнений, дело было серьезным. Год назад Ерошкин думал, что, слава богу, Клейман наконец мертв, и тут он с помощью Берга решил восстать из гроба.
