На это Томкин сказал, что если она так убеждена, что с ней поступили несправедливо, пускай напишет обо всем Сталину. Вера заявила, что уже много раз Сталину писала, но он ей не ответил и сатане оставить ее наконец в покое тоже не велел, потом добавила, что Сталин отнял у нее последнюю надежду. Тут уж не выдержал Саутин, он стал кричать на Веру, что Сталин велик именно своим правосудием. Он никому не может принести вреда, если тот прав перед ним. Может ли он вообще быть нашим вождем, нами управлять, если ненавидит правду и карает невинных? Как ты вообще смеешь его укорять? Своими словами ты сама себя обвиняешь, сама подписываешь себе приговор. Пойми, это всё не ерунда, не мелкий проступок, а настоящий бунт, настоящая контрреволюция. Ты просто-напросто отступница. Здесь он замолчал, и дальше с Верой стал говорить Нафтали.
“Вера, – сказал он, – подумай сама, ведь Саутин говорит правду. Ты целый год нам объясняла, что Сталин бог, что он праведен и непогрешим, но так, как ты сегодня о нем говоришь, о боге говорить нельзя, плохо даже об обыкновенном человеке. Из твоих слов следует, что ты и умнее, и справедливее Сталина. Но тогда, значит, не он Бог, а ты, и после этого ты хочешь нам сказать, что ни в чем не виновата”. Здесь Вера снова стала плакать, плачет и твердит, что всегда верила и сейчас верит, что Сталин еще вмешается и восстановит правду, вернет всё, и детей, и мужа, которого, оклеветав перед ним, у нее отняли.
Она плакала и упрекала Тасю, других, что вот они приходят сюда, называют себя ее друзьями, а помочь не хотят. Никто не хочет ей помочь, и сама она не знает, как ей оправдаться перед Сталиным. Что бы она ни писала ему, разве он ей ответит? Если же вдруг случится чудо и он пришлет ей письмо, она в это всё равно не поверит. Даже когда она пытается перед ним оправдаться, получается, что она упрекает его в том, что он покарал ее несправедливо. То есть она сама видит, что каждый день восстает против него и уже хотя бы этим непоправимо виновата. Но что же ей делать, как с ним говорить, если, раз сказав, что ты невиновен, сразу же делаешься виновным? Им тогда всем показалось, что Вера как будто начинает понимать и то, в чем ее вина, и то, насколько она велика. Что еще немного, и ей станет ясно: она наказана справедливо и может требовать от Сталина не нового суда, а лишь милосердия, – но это была иллюзия.
17, 3: Через неделю Вера снова кричала им, что она перед Сталиным ни в чем не согрешила, всегда была ему верна, никогда никуда не уклонялась. Ни одной страницы своих сказок она не написала, не подумав, понравится ему или нет. Но теперь ее больше не обманешь, она видит, сколько вокруг страданий, сколько несчастных, несправедливо осужденных, а ему будто всё равно. “Посмотрите, – говорила она, – оправдаться не может ни один, так что он равно губит и преступника, и невиновного, он всю страну отдал энкавэдэшникам, этому сатанинскому племени, нигде нет ничего, кроме беззакония. Если не он это допустил, то кто, – хватала она за руку Нафтали, – кто сделал так, что оправдаться перед ним невозможно?”
После этого куска из Тасиных донесений Берг снова довольно долго пел, наконец, по-видимому, удовлетворенный собой, замолчал. Смирнов тоже молчал, и Ерошкин решил, что, пожалуй, лучше вперед не лезть. Пауза была недлинной, Берг отдышался и сказал: “Наверное, вам надо объяснить, что я пел?” – “Да, – сразу отозвался Смирнов, – хотя пели вы неплохо, и я получил удовольствие”.
На иронию, которая была в словах Смирнова, Берг не обратил никакого внимания и, обращаясь почему-то к одному Ерошкину, продолжал. “Мой и Иосифа дед со стороны матери, – сказал он, – был на Западной Украине известным кантором. Последние годы жизни он провел в Бердичеве и очень много с нами занимался, особенно с Иосифом. Книгу Иова, куски из которой пел, я и сейчас помню наизусть. Так вот, известно, что Иов – один из самых почитаемых праведников и у евреев, и у христиан. Но иногда этот праведник говорит такие вещи, что в Средние века было немало попыток исключить его книгу из канона, то есть вычеркнуть его из праведников, наоборот, объявить еретиком и грешником. В Ветхом Завете и вправду никто столько не бунтует против Бога, не обвиняет его в несправедливости, а главное, никто не делает это так убедительно.
Как вы помните, Господь, желая испытать праведность Иова, отдает его в руки сатане, разрешает тому отнять у Иова детей, скот, здоровье – словом, всё, кроме самой жизни. Сатана ждет, что Иов не выдержит этих безумных, главное, совершенно незаслуженных несчастий и проклянет Господа. Господь же говорит, что вера Иова устоит. В конце концов, хотя и не без колебаний, Иов остается верен Господу, сатана посрамлен, и Бог возвращает Иову всё, что у него было отнято, даже больше того.
К чему я это рассказываю? Иосиф наверняка пел Вере Иова, он очень любил петь, а эту часть Ветхого Завета предпочитал другим. Впрочем, она, наверное, и сама Иова хорошо знала, так как родом из семьи, где все духовные. И вот я обратил внимание, что донесения Таси там, где она цитирует Веру, – почти буквальный пересказ Иова. Вы можете взять канонический текст Библии и проверить это. Конечно, разночтения есть: там Бог, а здесь земной бог, другое время, другой язык, кроме того, она женщина, и тем не менее сходство поразительное. Сейчас у меня мало сомнений, что Вера, когда у нее всё отняли, пошла по пути Иова. Сознательно пошла или нет – не знаю. Но насчет Иова уверен, что не ошибся”, – закончил Берг.
“Допустим, – сказал Смирнов так же спокойно, как и раньше, – мы, конечно, перечитаем книгу Иова в русской Библии, по возможности сами всё сверим, но допустим, вы правы, что из этого следует, что мы должны делать теперь, когда это знаем? Да, кстати, – перебил он себя, – а как Господь Иову всё вернул? Воскресил их всех, что ли?” – “Нет, – ответил Берг, но опять не ему, а Ерошкину, – прямо в тексте этого не сказано, но ясно, что Иов взял в жены другую женщину, и она родила ему сыновей на место умерших”. – “Ну, так что ж, – снова вмешался Смирнов, – нас устраивает, если Вера в самом деле идет по пути этого вашего Иова, мы ведь тоже готовы признать, что она осталась верна Сталину, и тоже готовы вернуть ей не меньше, чем вернул Иову Господь. Никак не меньше. Пускай берет трех своих дочерей, берет мужика, какого хочет, пусть хоть всех берет и рожает сколько угодно. Вообще мы на всё согласны, только бы она шла вместе со всеми”.
“То, что вам нужно, я знаю, – прервал его Берг, – но я сказал, что она шла по пути Иова, а не то, что и теперь по нему идет. Милости и прощения от Сталина она ждала чересчур долго, когда же не дождалась, пошла прочь. Может быть, однажды, случайно встретив кого-то из тех, кого вы разыскали, она в самом деле со всем примирится, но сейчас, прежде чем ей вернут Иосифа, вряд ли остановится”.
“Мы, – сказал Смирнов так же спокойно, – были бы готовы вернуть ей и Иосифа, но, к сожалению, воскрешать тех, кого уже расстреляли, органы пока не умеют, так что я не очень понимаю, что вы, Берг, предлагаете. Вы куда-то гнете, но куда, не разберу”.
“Эту революцию я делал сам, – холодно сказал Берг, – и не меньше вашего не хочу, чтобы она погибла; в общем, я попытаюсь заменить Вере Иосифа. Всё, что вы делаете, можете делать и дальше, – продолжал он, – я же хочу попробовать выдать себя за Иосифа. Может, она и поверит. – Смирнов с Ерошкиным переглянулись, и Берг добавил: – То, что по виду я старик, вряд ли важно. Следствие и тюрьма многих в год делают стариками. Кроме того, в детстве мы были очень похожи, главное же – человека, который решился на то, на что решилась Вера, обмануть нетрудно”.
