Правда, как подойти к Смирнову, Ерошкин знал. Ведь еще вчера он, Ерошкин, считал, что допрос Берга – пустая трата времени, и если бы не хваленая смирновская интуиция, если бы не фактический его приказ довести всё с Бергом до конца, ничего бы этого не было. То есть и вправду отцом и матерью сегодняшнего успеха был Смирнов, и Ерошкин рассчитывал, что, если в нужный момент он это подчеркнет, Смирнов станет действовать с максимальным рвением. Пока больше надеяться было не на что.
Ерошкин еще час провел в своем кабинете, выстраивая, по многу раз проигрывая каждый кусок завтрашнего разговора со Смирновым, потом понял, что и так подготовился уже достаточно хорошо, теперь для успеха куда важнее не шлифовать фразу за фразой, а пойти домой выспаться.
Он вышел с Лубянки, но садиться в свой третий номер трамвая не стал, как и два дня назад, дошел до Бульварного кольца и там повернул в сторону Яузы. Это были места, которые он любил, те места, что Вера поминала почти на каждой странице своего дневника: здесь проходила едва ли не половина ее свиданий, и сейчас, после сегодняшнего допроса Берга, ему показалось, что он должен сюда пойти. Он не знал – для чего; к мистике он всегда был равнодушен и решил, что так и так перед сном будет полезно пройтись. Он гулял и гулял по Яузскому бульвару, сидел на скамейке, на которой Берг любил сидеть с Верой, ничего особенного за это время не произошло, но теперь он окончательно убедился, Берг – единственный, кто может им помочь.
На следующий день ровно к девяти часам утра Ерошкин был в Управлении. Он отлично выспался, первый раз за всю неделю, был бодр, пожалуй, что и весел. У Смирнова на этот час не было назначено ничего срочного, и он сразу согласился принять Ерошкина. Это был добрый знак, Ерошкин даже подумал, что к двенадцати часам, когда должны будут привести Берга, дело уже сладится.
К сожалению, разговор с самим Смирновым Ерошкин провел не блестяще. То ли чересчур долго готовился – ему вообще лучше удавались импровизации – и перегорел, то ли сбило, что, когда он вошел, Смирнов был не один: с ним за чаем сидел другой заместитель Ежова, Гагулия. Гагулия прослушал только начало – ничего важного, – потом ушел, но Ерошкин занервничал и верно подать роль Смирнова не сумел. Все-таки Смирнов согласился, что необходимо использовать этот шанс, обещал, впрочем, без энтузиазма, в течение недели переговорить с Ежовым. Пока же посоветовал вообще не вызывать Берга. Правда, настаивать на этом не стал.
Рекомендацией Смирнова Ерошкин пренебрег, и в двенадцать часов Берг был в его кабинете. Когда конвой ушел, они оба, будто вдруг застеснявшись, обменялись несколькими ничего не значащими фразами, потом Ерошкин начал пересказывать Бергу свой разговор со Смирновым, закончил и печально добавил, что шансов на успех вряд ли больше половины. Он еще что-то хотел сказать, но тут увидел, что Берг уже давно готов его допрашивать, что он ждет. Это было, как на вокзале: не зная, где поезд, Ерошкин засуетился, заметался, боясь, что Берг уедет один; слава богу, тот наконец его окликнул.
С этого дня и примерно на месяц, когда Берг сам и совершенно добровольно отказался вести допросы, нити следствия были у него в руках. Хотя позже Берг всегда подчеркивал, что он не больше и не меньше других, когда-то влюбленных в Веру, рядовой ее поклонник, ни Ерошкин, ни остальные насчет его роли не заблуждались. Понимали, что дело Веры, как бы оно ни завершилось, до конца будет идти по его сценарию.
Тот свой месяц он распределил так: первые пять дней, как и планировал, посвятил допросу Ерошкина, допрашивал по десять часов подряд, не давая ни минуты отдыха, и закончил только тогда, когда Ерошкин вдруг понял, что совсем пуст и чист. Это было блаженное ощущение, и Ерошкин тогда подумал, что, наверное, так же себя чувствует едва родившийся, ни разу еще не согрешивший младенец.
На третий день этих допросов Смирнов вручил Ерошкину подписанный Ежовым приказ, в котором среди прочего говорилось, что при ведении следственных мероприятий по делу Веры Бергу необходимо оказывать неограниченное содействие. Фактически Берг получил карт-бланш, как раз то, чего они добивались, но Смирнов был мрачен, и Ерошкин ничем не выдал своей радости. Пять дней, пока допрашивали его самого, Ерошкин был убежден, что следующей будет очередь Таси. Она уже была привезена из Грозного и для удобства помещена в том же блоке, что и Берг, но тот решил сделать в допросах перерыв. Лишь попросил принести ему в камеру другие следственные материалы, добытые группой Смирнова.
Передавая их, Ерошкин предложил уступить Бергу свой кабинет, но получил мягкий отказ. Вообще, закончив допрашивать Ерошкина, он снова сделался терпим и внимателен. Вот и сейчас заявил, что очень благодарен Ерошкину, хорошо понимает, какая это жертва, однако и в камере ему достаточно удобно работать. Ерошкин для порядка спросил, на сколько дней нужны протоколы. Берг ответил, что примерно на две недели, и легко в этот срок уложился, вернул дело на сутки раньше.
Затем Берг дал себе день отдыха. Поначалу, когда его перевели в одиночку, он прямо на глазах оправлялся, но теперь опять стал сдавать. После двух лет постоянных избиений работать изо дня в день по пятнадцать – двадцать часов было, конечно, трудно. Ерошкин уже не раз заговаривал о том, что, если Берг свалится, на пользу это никому не пойдет, был рад, что Берг и сам это понял.
Дальше Берг приступил к допросам Таси. Ерошкин очень ценил Тасины донесения, считал ее одним из лучших информаторов, работавших на органы, и страшился, что Берг может не рассчитать и сломать Тасю. Впрочем, опасался он зря, пятнадцать дней непрерывных допросов она выдержала сравнительно легко, и Берг сказал ему, что показаниями жены Эсамова он полностью удовлетворен, они дали даже больше, чем он надеялся. Добавил, что понадобится еще два дня, чтобы свести всё, что он узнал, в единую картину, затем он будет готов встретиться с ним, а также со Смирновым и представить, правда, пока в общем виде, план мероприятий, касающихся Веры.
Впрочем, повторил Берг, успех представляется ему сомнительным. Всё тут в руках Божьих, подвел он итог. Ерошкин, естественно, опустив последнюю фразу, передал его слова Смирнову, и тот, хотя и не мог это знать, согласился с ним, сказал: “Никто здесь ничего сделать не сможет – ни органы, ни ваш Берг, вообще никто, разве что им Господь поможет”.
Десять лет назад, когда Ерошкин пришел в органы, он твердо верил, что и сделать, и исправить можно всё, человек так создан природой. Но за последний год (это совпало или даже предшествовало его включению в группу, которая расследовала дело Веры) Ерошкин почувствовал, что начал уставать, и теперь, разговаривая со Смирновым, видел, что, похоже, Смирнов проделал тот же путь, только раньше на него встал. Глядя на Смирнова, ему сейчас пришло в голову, что, может быть, десять лет и есть срок, который человек способен отработать в органах, дальше его надо не повышать, списывать в тираж. Он подумал, что при случае порасспросит и других старых чекистов, если окажется, что десять лет – в самом деле граница, уйдет, займется чем-нибудь другим.
Оставшиеся два дня Ерошкин грустил, ни за что толком взяться не мог. На эти числа у него были назначены допросы Соловьева, человека, которого Вера любила, пожалуй, не меньше, чем Диму Пушкарева. Соловьев был их второй козырной картой, но Ерошкин, не проговорив с ним и часа, понял: всё это пустое, и отправил Соловьева обратно в камеру. Тем не менее, когда конвой привел в смирновский кабинет бодрого, как будто даже веселого Берга, повеселел и сам.
