Мой тренер, светлая ему память, покойный Ираклий Христофорович Какулия, говорил, что боксер, когда его девушка рядом, раза в два лучше дерется. Пускай ему совсем плохо приходится, он уже и забыл, ради чего его третий раунд почем зря мочалят, а взглянул на свою девушку – и снова всё ясно: за нее, за нее, милую, терпит. Откуда ни возьмись – и сила вернулась, теперь только держись. Этот Ираклий Христофорович вообще был редкая умница, я всё, что от него слышал, сейчас своим ребятам говорю.
Ну так вот Вера смотрела, как я дерусь, а когда бой кончался, я под канаты подлезал, подходил, подставлял калачиком руку, и она на глазах полного зала провожала меня до раздевалки. Идем – она молоденькая, нарядная, совсем еще девочка, а я здоровый мужик, грудь волосатая, весь в поту, часто в своей или противника крови. Зрелище то еще было. Однажды она меня даже спросила, для чего я ее каждый раз с собой на бокс зову, да еще так настойчиво. А я, дурак, ей в ответ выложил, чему нас Ираклий Христофорович учил. Помню, она тогда очень обиделась, помолчала, а потом и говорит: «Значит, за самку деретесь?» Но и позже со мной ходила. Наверное, простила.
Я Веру, когда мы у нее дома сидели, часто спрашивал: «Ну что, Вера, пойдешь за меня замуж?» А она засмеется и то начнет кивать головой, дескать, да, но только захочу взять ее за руку, а она уже качает из стороны в сторону, теперь уже, значит, нет. Но я не спешил, верил, что мой час всё равно придет. А потом однажды сестра моя перехватила записку, которую Вера снова Диме написала. Назначала ему свидание у своей портнихи. Я так, конечно, читать бы не стал, вы не подумайте, – сказал Пирогов, – просто Наташа дала мне листок и говорит: это тебе. Я и взял.
Дима, ясно, не пошел. Наташа себе не враг, ничего ему не сказала. Я тоже виду не подал: что она Диму любит, я ведь и раньше знал, но тут вдруг Вера со мной очень уж ласкова сделалась. Сама стала заговаривать, что вот и впрямь давно уже нам пора пожениться, хватит друг другу нервы тянуть. Начала рассказывать, как мы с ней вдвоем жить будем, говорила, что здесь, в этом доме, рядом с родителями она жить не станет, с матерью после того, как сестра погибла, у нее отношения очень тяжелые. Та, мол, ей простить не может, что погибла Ирина, старшая, которая матери вместо подруги была, а не она, Вера.
И вот, раз пока снять хорошую квартиру денег у нас нет, мы поселимся у моей сестры Наташи, она с ней подружится, мы с Димой и так друзья, в общем, лучше и не придумаешь. Она это так спокойненько каждый вечер рассказывала, мне ее план тоже нравился, а потом, не знаю уж как, я всё понял. Ничего она со мной жить не хочет, просто придумала, как Диме отомстить.
Раскумекал я это, посоветовался с Ираклием Христофоровичем, он мне и говорит: беги что есть сил. Я и побежал. Буквально на следующий день женился на нынешней своей жене. Но и женатый, – продолжал Пирогов, – отлипнуть от нее не мог. Каждый вечер ходил, даже тренировки забросил. И вот раз сидим мы с Верой в комнате, где она спала, я держу руку на ее коленях, что мне разрешалось…”
В дневнике Вера писала об этом: “У меня подруга была, Шура Мартынова, она уже тогда год как замужем прожила, у нее даже дочь была, и мы все считали ее очень опытной. Однажды я не удержалась, спросила, почему, когда мы сидим вместе, Пирогов руки к моим коленям тянет. Шура в ответ глубоко вздохнула и говорит: «Тебе с ним хорошо будет, он страстный».
Шуры этой потом быстро не стало. Дочь она назвала в честь своей бабушки Ненилой. Мне это имя совсем не нравилось, похоже, и бабку сей знак внимания не растрогал. Родители в церкви не венчались, и ребенка она иначе как ублюдком не звала. Потом у девочки начался понос, и через три дня она умерла. После похорон девочки Шура поехала домой к мужу, и там он ей сказал, что больше с ней жить не намерен. В общем, она всё потеряла, и когда мужа не было, взяла его пистолет – он специально оставил на видном месте – и застрелилась.
Когда мама мне сказала, что Шура убила себя, я вдруг вспомнила, что она говорила в тот вечер, когда я спросила про Пирогова. Настоятелем церкви Косьмы и Дамиана, что на Маросейке, тогда был священник, о котором все говорили, что он провидец. Решилась к нему сходить и Шура. И вот она рассказывает: прихожу – народу тьма-тьмущая. Ну, и я стою, жду, слушаю, что о нем люди говорят. Оказывается, он сам никого ни о чем не спрашивает, только взглянет на человека и тут же прорицает, правда, иносказательно. Я ее спрашиваю: ну, а тебе он что сказал? Шура говорит: да можно сказать, что и ничего. Я, во всяком случае, ничего не поняла. Посмотрел на меня внимательно и говорит: «Отрезанная горбушка на столе лежит». Просто ерунда какая-то. Благословил и позвал следующего. Я тогда только пожала плечами. Действительно ерунда, а сейчас, когда вспомнила Шурины слова, вдруг поняла. Ведь отрезанной горбушкой в народе дочь называют”.
“И вот Вера мне ни с того ни с сего говорит, – перебил мысли Ерошкина Пирогов, – что, всё взвесив, теперь готова стать моей женой. Я сначала обрадовался; наверное, у меня и на лице это было. Еще бы – сколько этих слов ждал! Я так обрадовался, что даже забыл, что она не знает, что я уже женат, говорю ей это, стараюсь помягче, но оттого, наверное, совсем глупо получается. И глупо, и обидно, и непонятно, зачем я тогда к ней ходить продолжаю, раз уже женат.
Сказал, ну и сидим оба, молчим, только плеск ручейка у них во дворе слышен. Наверное, из-за него Вера и говорит: пойду на кухню, напьюсь. Пошла, минуты через две возвращается, в руках полный стакан и говорит мне: хочешь? И тут опять я себя как последний дурак повел. Встал, взял из ее рук стакан и выплеснул его в окно. Она смотрит на меня и вдруг, как безумная, хохотать начинает. Хохочет и, давясь, говорит: «Что же это вы, Лев Николаевич, решили, что я отравить вас вздумала?» Ну вот, – закончил Пирогов. – На этом мы с ней тогда и расстались”.
“Что же, – сказал Ерошкин, – похоже, вы дешево отделались. Представляете, что бы было, если бы вы тогда не сообразили, что она замуж за вас идет, чтобы Диме своему отомстить?” – “Да ничего бы не было, – сказал Пирогов, – ерунда всё это из женских романов. Мы бы с ней знаете как хорошо жили! Все бы нам завидовали. Я ее и до сегодняшнего дня ждать бы согласился. Так бы и ходил и ждал, если бы она разрешила. Никогда себе не прощу, что тогда Ираклия Христофоровича послушал. Ходил бы год за годом, – повторил Пирогов, – а потом однажды она бы мою преданность оценила”.
Николая (Колю) Ушакова, командира танкового батальона, Ерошкин поручил допросить своему подчиненному Давиду Дрейферу, потому что, по мнению Смирнова, да и самого Ерошкина, никакого интереса он по этому делу не представлял. Во времена, когда он знал Веру, ему было всего лет семь-восемь, встреча их была случайной и, надо сказать, радости Вере не доставила. Рассталась она с Колей без сожаления.
Вызвали Ушакова с важных маневров, Ерошкин велел с ним не миндальничать и не разводить церемонии, допросить и, если не окажется ничего интересного, в тот же день отправить обратно. Так сказать, не мешать ему крепить обороноспособность Родины. Поезд Ушакова пришел в Москву в десять утра. На Лубянке он должен был быть в половине двенадцатого; в итоге, не заезжая в гостиницу, явился к Дрейферу прямо с вещами.
