“Я знаю, Дмитрий Иванович, что вы работаете давно и хорошо. Это тоже сыграло свою роль, когда мы решили к вам обратиться, – сказал Ерошкин, – а первый вопрос у меня к вам следующий. Вам знакома женщина, которую раньше звали Вера Андреевна Радостина, сейчас она по мужу Берг?” – “Конечно”, – сказал Дима. “А когда вы ее последний раз видели?” – “Больше пятнадцати лет назад, в феврале двадцать второго года”. – “И с тех пор о ней ничего не слышали?” – “Нет, кое-что слышал. Знаю, что она вышла замуж за инженера-нефтяника, он стал потом начальником Грозненских нефтепромыслов, и родила ему трех детей, кажется, все три дочери. Слышал, что брак оказался счастливый, но год назад его арестовали, судили за вредительство, и сейчас он, наверное, в лагере”. – “И с тех пор, то есть с двадцать второго года, вы с ней не виделись и не переписывались?” – “Нет, мы с ней точно ни разу не виделись, хотя я и просил ее родителей, чтобы они мне позвонили, когда Вера окажется в Москве, очень хотел ее увидеть. Но, наверное, они посчитали, что нам лучше не встречаться, а может, она сама не захотела, я этого не знаю; переписываться мы точно не переписывались, но что вы имеете в виду – я понимаю. Три месяца назад я действительно на адрес ее родителей послал для Веры сто рублей”.
“Почему вы это сделали? – спросил Ерошкин. – Как вы узнали, где она теперь живет, почему решили, что она в них нуждается?” – “За неделю до этого мне на улице встретилась ее гимназическая подруга Матильда Кнаббе, она мне всё и рассказала”. – “Она собирала для Веры деньги?” – “Нет, я сам спросил у нее Верин адрес, и она мне его дала”. – “Хорошо, значит, вы, едва услышав, что ваша старая знакомая оказалась женой врага народа, сразу же бросились ей помогать…”
“Наверное, это было неправильно”, – тихо сказал Дима.
“Во всяком случае, это странно, – поддержал его Ерошкин, – но нас сейчас интересует другое. Мы понимаем, что вы послали Вере деньги не потому, что она жена врага народа, помогать всем женам врагов народа в ваши планы не входило, у вас для этого мала зарплата. Так?” – “Так”, – согласился Пушкарев. “Значит, была какая-то иная причина, почему вы это сделали”. – “Да, – сказал Дима, – была. Я Веру когда-то очень любил”. – “Любили, – уточнил Ерошкин, – или и сейчас любите?” – “И сейчас люблю”, – сказал Дима.
“Ну, это если и не оправдывает ваш поступок, то хоть как-то его объясняет. И всё равно, согласитесь, для человека, который добровольно помогает органам, – история редкая. Впрочем, ладно, разговор не об этом. Я хотел спросить вот о чем: как далеко зашли ваши отношения с Верой?”
“Мы с Верой любили друг друга и хотели пожениться, если вы это имеете в виду, а если другое, то между нами ничего не было”. – “Почему же вы все-таки не поженились, если была такая любовь?” – “Вера была странным человеком: взбалмошная, импульсивная, а я тогда не знал женщин и испугался. Вдруг показалось, что я не смогу с ней жить, то есть она будет вечно со мной играться, будто я какая-нибудь собачка.
Было и еще одно обстоятельство. Веру тогда от Цектрана послали в командировку в Оренбург налаживать внеклассную работу или что-то в этом роде. Поехала она на два месяца, и вот, когда ее не было, та же Матильда Кнаббе встретилась мне на улице и говорит, что родители Веры в ужасе. Отцу в этом Цектране сказали, что Веру ждать не надо, она вышла замуж за узбека и уезжает жить к нему в Ташкент. Отец очень удивился, спросил: он молодой, красивый? Девушка, что с ним разговаривала, рассмеялась. «Ни то, ни другое, – отвечает, – даже рябой». Я как услышал про узбека, понял: это судьба. Жить мне было негде, – продолжал Пушкарев, – а я тогда был дружен с сестрой одного моего приятеля, Пирогова, мы вместе занимались в спортивном обществе при Красной армии, он боксом, я гимнастикой. И вот Пирогов говорит: «Почему бы тебе не жениться на Наташе? Ты ей, по-моему, очень нравишься, я вам и квартиру на Солянке оставлю, там и мебель есть, да и вообще всё, что надо для жизни. Вера теперь ведь всё равно не вернется. Да и какая из нее жена: ни ты, ни я с ней бы не ужились». Я его послушал. Вот, собственно, и всё”.
“И больше, я имею в виду после того, как она вышла замуж за узбека, уехала в Ташкент – вы с Верой не виделись?” – спросил Ерошкин. “Почему, виделись, весь тот год виделись. Ни за какого узбека она замуж не выходила и не собиралась, чушь это оказалась несусветная, как я мог в этот бред поверить? Она даже раньше времени вернулась из Оренбурга и сразу на адрес Пироговых послала для меня записку: «Дима, я приехала, приходи»”. – “И вы пошли?” – “Нет, я только что женился и не хотел ее видеть. На словах с мальчиком, который занимался у меня гимнастикой, передал Вере: «Я болен, если хочешь, приди сама». Поймите, записку первой прочла жена, Пирогов ей ее отдал, а не мне, я ему этого никогда не прощу, и Наташа потребовала, чтобы прямо сейчас при ней я именно это сказал мальчику”.
“И вы, значит, согласились?” – “Да, я сделал ровно так, как она хотела”. – “И что Вера?” – “Мальчик, когда вернулся, сказал, что исполнил всё в точности; Наташа, это снова было при ней, говорит: «Ну, а Вера?» Мальчик отвечает, что Вера его спросила: «Он что, лежит в постели?» – он сказал: «Нет». Тогда Вера спрашивает: «Он был один?» Мальчик отвечает: «Нет, рядом с ним сидела какая-то женщина и всё смеялась, спрашивала Диму, какая вы, а Дима отвечал, что шикарная»”.
“Значит, – уточнил Ерошкин, – мальчик ей всё про вас объяснил, она поняла, что, пока она была в Оренбурге, вы женились и видеть ее больше не хотите?” – “Нет, через час она к нам пришла, хотя ни я, ни Наташа этого, конечно, не ждали.
Мы жили на шестом этаже, лифт не работал. Кто-то постучал в дверь, и я пошел открывать, – рассказывал Дима. – Отпер – передо мной Вера. Действительно, как я и сказал Наташе, – шикарная, другого слова не подберешь. В настоящей каракулевой шубке, а на голове бархатная шляпка с большими полями. Она всегда любила красиво одеться. Я видел, что она запыхалась, но ничего не сказал: как-то язык не поворачивался.
Шубку она снимать не стала, прямо в ней прошла в гостиную; квартира у нас была обставлена дорого, осталось еще от прежних хозяев, – здесь огляделась и села в глубокое кожаное кресло, так уж получилось, Наташино любимое. Я ее спросил о чем-то незначащем, и в это время вошла Наташа. Поначалу Вера, по-моему, ей обрадовалась, уж больно разителен был контраст: Вера высокая, статная, а Наташа небольшого роста, но главное, она Веру, конечно, не ждала, ненакрашенная, неприбранная, сзади, как у старухи, завязанный узлом шерстяной платок. Обычно Наташа одевалась и красиво, и со вкусом. Наташа, наверное, еще не поняла, кто это, я Вере и говорю: «Познакомься, это моя жена».
Наташа, надо отдать ей должное, вести себя умеет, тем более здесь, когда она как бы победительница, – в общем, она стоит и спокойно смотрит на Веру. Вера же будто окаменела, по-моему, тогда в голове у нее одна мысль была: только бы не показать слабости, не унизиться. Но она с собой справилась, встала, подошла к Наташе, руку протянула.
Я очень боялся всяческих сцен, был рад, что всё прошло мирно. А Наташа разочарована. Она ждала истерики, слез, на худой конец, фарса. Вера, поздоровавшись, вернулась на старое место, в кресло, и, как будто ничего не случилось, продолжает рассказывать про Оренбург, про эту ее историю с узбеком. Досказала, а потом говорит: «Дима, проводи меня». Она так всегда говорила, и я автоматически поднялся. И тут Наташа не выдержала. Она буквально взвизгнула: «Дима, ты не пойдешь». Вера смотрит на меня выжидающе, а потом, не прощаясь, поворачивается и идет к выходу. Как она, так за ней и я, будто привязанный.
