И тут к нам в магазин завезли ветчину венгерскую в оболочке. Цена 3.40 килограмм. Толстые батоны, кило по два. Сразу очередь. Я тоже встал. Народ берет один батон, два батона, некоторые просят три, но им не дают.
Каждый батон тянет на два кило. Откуда у людей столько денег?
А у меня в кармане трешка и мелочь какая-то. Все выскреб – три шестьдесят пять.
Подходит очередь. Я говорю:
– Свешайте мне килограмм ветчинки. Ну, или грамм восемьсот.
– Что-что? – Продавщица даже не поняла.
– Кило ветчины, пожалуйста.
– Мы не режем, – говорит она.
– Как это? – делаю вид, что не понимаю.
– Что ж вы хотите, чтоб я вам батон импортной ветчины разрезала? Да вы что, вообще? А если остаток никто не возьмет? Что я его, домой понесу?
Очередь сзади меня волнуется. У нас ведь очередь такая: все тут же на стороне продавца. “Не мешайте работать, сколько можно, люди ждут!” Кто-то ворчит: “Если денег нет, зачем за ветчиной стоишь?” И продавщица орет:
– Совсем уже! Думают, раз перестройка, значит, вообще!
– Ах, так? – говорю я. – Тогда обождите.
Иду к директору магазина и начинаю качать права. Сейчас, говорю, позвоню в торговую инспекцию и в министерство. И во все газеты. И на телевидение, в “Прожектор перестройки”. И лично товарищу Горбачеву Михаилу Сергеевичу. Я так дело не оставлю, потому что не обязан брать целый батон за целых семь рублей. Это что ж такое получается? Получается, простым советским людям ваш магазин не по карману? Для кого вы работаете?
Директор видит – какой-то злобный сутяга перед ним. Лучше не связываться.
Прошел он со мной к прилавку, говорит:
– Надя, отпусти товарищу, сколько ему надо.
– Мне кило, – говорю. – Или грамм восемьсот.
Продавщица взяла батон, взвесила на руке. Положила на доску. Взяла нож. Вздохнула, зажмурилась, да как резанет! Пленка жалобно так пискнула.
Я тоже вздохнул.
Она грустно говорит:
– Три рубля десять копеечек.
– Спасибо, – говорю.
На душе неспокойно. Иду в кассу, пробиваю, возвращаюсь, а все уже берут кто полкило, а кто и вовсе триста грамм.
А потом Горбачев объявил свободные альтернативные выборы на Съезд народных депутатов. И все покатилось…
Это я во всем виноват. Не надо было батон резать».
Звался он Луи Второй но, впрочем, песня не о том
– Вот, рекомендую, хорошая сумочка, модная и престижная.
Разговор шел в окраинном торговом центре; тесная секция, до потолка увешанная сумками, портфелями, рюкзаками и торбами.
– Три двести? – засомневался покупатель.
– Разве дорого? – улыбнулась продавщица. – Это же Луи Вуиттон!
– В том-то и дело, девушка, – сказал покупатель. – Настоящий Вуиттон…
– Значит, настоящий Луи Вуиттон , по-вашему, в Столешниковом переулке, в фирменном бутике? – разозлилась продавщица. – Ну и езжайте в Столешников, покупайте там точно такую же за сорок пять тысяч! – Она выдернула сумку из рук покупателя и заговорила со странной яростью, едва переводя дыхание: – А потом зовите любых товароведов, хоть французских, хоть каких, с любыми лупами, пусть каждый шовчик обнюхают, они не отличат, потому что отличия нет! Нет! Все эти сумки шьются на Тайване, потом на одну вешают фирменную бирку и везут в бутик, а остальные везут ко мне, в смысле в такие магазины, как мой… Понятно? Нет, вам понятно?
– Ладно, – сказал покупатель. – Уговорили.
– Нет! – вдруг сказала продавщица. – Не продам. Вам – не продам. Вот назло.
– Хорошо, – он почувствовал, что она заразила его своей яростью. – Отлично. Тогда приглашаю вас в кафе. На эту сумму. Ну, и…
– Ну и что?
– Потом посмотрим… Я вам понравлюсь.
– Вы так уверены? – засмеялась она.
– А позовите любых товароведов, пусть они меня… пардон, осмотрят, я же ничем не отличаюсь от ваших мальчиков-красавчиков в модных пиджачках. А что такое пиджачок? Та же фирменная бирка! Круг замыкается, девушка! А пиджачок, если проверить, тоже не в бутике купленный! Круг снова замыкается, вы же умный человек, девушка, вы же все понимаете!
– Ладно, – сказала она. – Уговорили. Берите сумку. Извините.
– А вы бы сами что хотели? Чтоб я сумку у вас купил или с вами в кафе пошел?
– Конечно, в кафе! – она дерзко на него посмотрела. – Лучше я хороший вечер проведу, чем вы эту сумку отнесете своей Марье Петровне.
– Зачем же обязательно Марье Петровне? – усмехнулся покупатель. – Может, своей Сарре Моисеевне. Или своей Фариде Ахметовне.
– Фарида Ахметовна – это я, – сказала продавщица.
– В каком смысле?
– Просто. Галимзянова Фарида Ахметовна, очень приятно. А вас как зовут?
– Ну, – вдруг нахмурился покупатель, – так ли это важно…
– Конечно, конечно, – кивнула она. – Сумку брать будете?
Покупатель подумал, снял очки, потом снова надел.
– Я подумаю, – сказал он. – Я еще зайду. Завтра.
И попытался улыбнуться этой девочке сочувственно и дружески.
Она сказала:
– До свидания, спасибо, приходите к нам еще!
Что есть истина? Duce e Putana
Сидят два гурмана в ресторане. Заказывают мясо. Один говорит:
– Кусок филея отбить, сбрызгивая белым хересом. Кинуть на сковороду с капелькой воды, быстро обжарить, вытащить, подсолить, перекинуть в другую сковороду, где уже десять минут томится лук в сливочном масле. И до готовности.
Официант записал, поворачивается ко второму. Тот говорит:
– Вырезку разрезать наискосок, жарить без воды и масла, но не на тефлоне, а на соли. На раскаленной крупной, так называемой рыбацкой соли. На чугунной сковороде, вы понимаете?
Официант кивнул, тщательно записал.
Идет на кухню и кричит:
– Два раза бифштекс !
Один таксист рассказывал:
«А бизнес у меня был простой. Ехали в Италию, брали дорогой товар, немного. Везли в Москву – у нас был миленький такой бутичок – и по-наглому задирали цену. Ну, в десять раз. Две-три вещи продадим по такой цене, а что осталось – сдаем на другой край города почти задаром. На круг дико выгодно.
Вот. Один раз приехали в Рим, зашли в салон “ Дуче и Путана ”. Там новые курточки такие, кожа со стразами. Коротенькие, маленький размер. Всего две. Если лиры в доллары – по две штуки баксов, тогда евро еще не было. Взяли обе. Привозим. Выставляем одну – двадцать тысяч долларов. Страшное дело. И прямо на следующий день приезжает такая красавица, на “мерсе”, с двумя охранниками. Ясно, жена кого-то очень крутого. Хватает, примеряет, отлично на ней сидит. Видно, что нравится. Но говорит:
