– Я его прекрасно помню, – сказала Оля.
– Вот как? – подняла брови Римма Викторовна.
– Он приходил к нам в гости, – сказала Оля. – Приносил маме всякие подарки. Мне дарил игрушки и конфеты.
– Анатолий Иванович был добрый, любил детей, – сухо сказала Римма Викторовна.
– Вот я и говорю: прекрасный человек, – сказала Оля.
– Выпьем еще, – сказал Алеша.
– Детки, у меня разболелась голова, – сказала Римма Викторовна. – Пойду прилягу.
Посидели, поболтали. Алеша открыл дорогой старый коньяк, рассказал, что это еще отцу подарили во Франции. Попробовали. Ничего особенного.
Он обошел стол, сел рядом с Олей. Положил руку на спинку ее стула.
– Наверное, смешно звучит, – сказал он. – Ты мне нравишься. Очень.
– Ты мне тоже, – сказала она. – Ничего смешного.
– Дай я тебя поцелую.
– Целуй, – сказала она и протянула ему руку.
Он притянул ее к себе, обнял. Она стала отбиваться, чуть не упала со стула. Вырвалась, отбежала к двери. Он подошел к ней, переводя дыхание. Схватил за плечи.
– Лешенька, проснись! – крикнула Оля. – Я же твоя сестра, ты что?
– Врешь! – закричал он.
На крик вошла Римма Викторовна.
– Мама, ты слышала? Мама, она врет? – спросил он.
– Прекрати, – сказала Римма Викторовна. – Олечка, он вам нравится, вы ему тоже, вот и хорошо, и выбросьте из головы эти глупости. Никакая вы ему не сестра. Я родила его от Славы Тарасова. Который даже не позвонил сегодня.
Экологическое равновесие человек – дитя природы
Помню, один раз я оказался в ЦДЛ в компании нескольких писательских детишек: какое-то кино показывали днем. Потом мы все сидели в кафе и под присмотром родителей безалкогольно угощались, поскольку было нам лет по пятнадцать-семнадцать. Мы, конечно, уже довольно бойко выпивали в своей компании, но при старших – ни-ни. Строгости воспитания.
Но я не о том. Вдруг один пожилой поэт подсаживается к нам, и в ходе разговора – разговор шел о старых школьных товарищах, о верных друзьях детства – и вот в ходе этого лирического разговора он показывает на какого-то седого дядьку в углу бара и говорит со странной улыбкой:
– А вот из-за этого дружка я восемь лет отсидел.
Мы всполошились:
– Как? Что вы! Не может быть! (На дворе 1966 год, имейте в виду.)
Он говорит:
– Да, мальчики, представьте себе, он на меня настучал. Мне гражданин следователь показал его донос.
С подписью. Да я его почерк отлично помню, сколько лет за одной партой сидели.
Мы просто вскипели. Говорим наперебой:
– Давайте мы сейчас ему морду набьем! Или просто подойдем и скажем: «Мы про вас знаем, что вы стукач и подлец!»
Он говорит:
– Ой, мальчики, ну зачем я вам все это рассказал! Ну, не надо! Давно это было, все прошло, мы уже помирились …
Вторая история. Тетушке моего друга следователь сказал на прощание:
– Гражданка! Вы себя вели хорошо, открыто, поэтому и я с вами буду откровенен. На вас донесла соседка по квартире (назвал имя-фамилию), и вот теперь она хочет, чтоб ей отдали вашу комнату. Но даю вам честное слово коммуниста: ничего она не получит! А вы, как отсидите, спокойно вселяйтесь обратно.
Так и произошло. Отсидев срок, тетушка вернулась в родную коммуналку и встретила ту соседку.
И прожили они в одной квартире, на одной коммунальной кухне, еще лет двадцать. Особо не ссорились. Но не помирились .
Последний вагон поют колеса про судьбу
Она обещала позвонить в восемь. У меня родители были на даче, у нее – дома только бабушка: мы обо всем договорились. Она не позвонила. Я набирал ее номер, к телефону подходила бабушка, я бросал трубку. Был июнь, темнело поздно. Но в одиннадцать стемнело совсем. Я зажег свет во всех комнатах.
Вот уже четверть двенадцатого.
Снова набрал номер, попросил ее к телефону.
– Разве можно беспокоить девушку ночью? – ехидный старческий голос.
– Простите, пожалуйста, она мне срочно нужна…
– Она сказала, что будет очень поздно . Звоните завтра!
Решено: еду к ней, буду ждать у подъезда. Хоть всю ночь. Зашнуровал ботинки, плащ накинул. Прошелся по квартире, выключая свет.
Вдруг – звонок. Из прихожей бросился к телефону.
– Привет, прости, тут мы с ребятами собрались на озеро Сенеж. С Ленинградского, на последней электричке.
– Зачем? Какие ребята?
– Просто так, рассвет встречать. Наши ребята, ты их знаешь, ничего такого. Я завтра приеду и буду в твоем полном распоряжении . Ну, пока!
Последние слова резанули неправдой и опасностью.
– Постой! – закричал я. – А можно с вами?
– Ты не успеешь, – сказала она. – До завтра, пока, до завтра.
Ах, так! Я вытащил из холодильника сыр-колбасу, бросил в сумку и еще пихнул туда шерстяное одеяло с лебедями, китайское.
Пустая Садовая. Единственная машина шла не в ту сторону. Я загородил ей дорогу. У меня, наверное, была отчаянная рожа. Водитель развернулся через осевую (так тогда называлась двойная сплошная).
У Ленинградского мы были через десять минут. Я дал ему рубль – о, цены 1969 года! Заметался по вокзалу. Электричка стоит, спросить некого, двери закрываются, я впрыгнул наудачу. Прошел через вагоны, мимо сонных стариков и брезентовых рыбаков, и вот вдали голоса, компания с гитарой – и она посредине.
– Привет! Здорово, ребята! От меня не уйдешь!
Веселые голоса, рукопожатия, глоток портвейна из горлышка, она сажает меня рядом с собой, шепчет:
– Я так рада, что ты успел. На такси, да?
– А как же, – говорю я.
Все на нас смотрят. Какое счастье, что я дождался ее звонка.
Мы катаемся на лодке, сидим на бревнах, кутаемся в мое одеяло, целуемся при всех, потом возвращаемся в Москву.
В электричке она кладет голову мне на плечо, и я думаю – какое счастье, какая удача, что я сумел поймать машину, что был везде зеленый свет, что я успел вскочить в последний вагон, я задремываю, судьба, судьба, судьба – стучат колеса. Вот она, моя судьба, спит на моем плече, а вот и я, хозяин своей судьбы, обнимаю ее смелой рукой.
Мы приехали ко мне. Два дня были вместе.
И всё.
Не судьба, наверное.
Исторический разрез не слабее бабочки Брэдбери
Мой товарищ рассказывал:
«Горбачев уже объявил перестройку, уже были Карабах и Чернобыль, но в общем все было еще по-советски. Руководящая роль партии, обновляем социализм по заветам Ленина и все такое. Хотя какое-то настроение на перемены было. Но пока только настроение.
