Но писатель теперь был ученый. Три часа обидной беседы с экспертом не прошли даром. На первый взгляд это было похоже на икону: фигуры на золотом фоне, нимбы и все такое. Но лица были какие-то не такие. Очень даже реалистические. На иконах так не бывает. Точно! Неумелая подделка, вроде тех «Репиных» и «Крамских», которых он уже вынес на помойку.
Он выставил старушку за дверь.
А назавтра прочитал в «Вечерке», что Музей изобразительных искусств приобрел уникальную итальянскую картину XIV века. Из мастерской Симоне Мартини. Заметка была с фотографией.
Как долго музыка играла стараясь не сойти с ума
В детстве меня мама водила по музеям и выставкам. Третьяковку, Пушкинский и Кремль я знал довольно хорошо. Плюс выставки в Манеже и на Кузнецком.
А с музыкой было плоховато. Ни слуха, ни желания.
Когда я учился в девятом классе, меня одна девушка позвала в консерваторию. На вечер органной музыки.
Мама спросила:
– Постой, ты первый раз в консерваторию собрался?
– А что? – говорю. – Чтобы брюки выгладил? Спасибо, сам знаю.
– Да при чем тут брюки! Принеси лист бумаги и карандаш.
Я принес.
– Вот, гляди и запоминай, – сказала мама и нарисовала мне план. Где раздевалка, где лестница, где буфеты, где туалеты. Где верхний холл с картиной «Славянские композиторы» кисти Репина. Как расположен зал, где двери. Не забыла рассказать про овальные портреты великих композиторов наверху, на уровне второго яруса. И что органист не виден. Разве только макушка.
– Чтоб головой не вертел и вопросы не задавал, – сказала она. – А то девочка подумает неизвестно что. Что ты, пентюх, в приличном месте первый раз.
– Но ведь я правда в первый раз.
– Неважно, – сказала мама. – Галстук возьми в папином шкафу, но не широкий, сейчас такие не носят.
– Сам знаю, – обиделся я.
Мы сидели в двадцатом ряду, это хороший ряд, перед проходом. Ноги можно вытянуть. Играл немец Амадеус Веберзинке. Его серебряная голова изредка показывалась над ореховой органной кафедрой.
Чтобы совсем не сойти с ума, я считал органные трубы. Не загибая пальцы. Только глазами. Справа налево. Потом слева направо. Потом по секциям – толстые, средние, тонкие. Потом суммировал. Ошибался. Начинал снова.
Веберзинке играл что-то малоизвестное, негромкое, скучное. Все кругом были в восторге. Я тоже. Аплодировал изо всех сил. Чтобы как-то размяться.
– Вы так прекрасно слушаете музыку, – сказала она, когда мы вышли на улицу. – Я смотрела на вас, вы весь, ну просто весь были там, там… Я влюбился в нее года на три, не меньше. Все это время мы были на «вы».
Три автографа заметки библиофила
В Москву приехал один английский библиофил, и мы с подругой Наташей К. устроили ему экскурсию в отдел рукописей и редких книг Библиотеки МГУ. Наташа там работала. Разложила на столе разные редкости. Греческая рукопись. Латинская рукопись. Несколько славянских рукописей. Русские старопечатные книги. Все очень интересно, ценно, редкостно и показательно.
И маленький томик. «Евгений Онегин».
На титуле написано: Отъ автора. А. Пушкинъ .
Что-то перехватило внутри. Хотя вроде не письмо, не черновик знаменитого стихотворения, а просто надпись неизвестно кому. Какой-то незнакомой даме, наверное. Протянула – надпишите, пожалуйста. Даже не сказала, как ее зовут.
Он тоже не спросил. Надписать? Пожалуйста:
Отъ автора. А. Пушкинъ.
Рыжеватые такие чернила.
Помню, как один писатель надписывал книгу своему другу, тоже писателю. Друг просил: только давай подробнее, с душой, с пожеланиями, в память о долгих годах служения литературе, или про то, как спорили ночи напролет…
Тот долго думал, сочинял. Написал.
– Тридцать четыре! – сказал друг, вчитавшись в написанное. – Спасибо! Можно будет в Литмузей продать в случае чего. Там берут автографы от тридцати слов.
Мне показалось, что писатель совсем не обиделся.
Рассказывают, что Илья Эренбург однажды нашел в букинистическом магазине свою книгу с дарственной надписью: «С уважением – такому-то». Этот человек был жив, здоров и не бедствовал. Эренбург купил книгу, написал: «С непреходящим уважением» – и отослал ему по почте. И впрямь. Отнести букинистам книгу столь признанного автора, да еще с автографом, – поступок, вызывающий уважение.
Дальнейшее молчание веранда с цветными стеклышками
Наконец мы договорились провести субботу–воскресенье на ее даче. Вечером в пятницу я был у ее калитки. Позвонил, переводя дух.
– Открыто! – закричала она.
Я толкнул калитку и увидел веранду с цветными стеклышками. Улыбаясь, она сбежала с крыльца. Мы обнялись. Она была в сарафане и легкой накидке на голых плечах. От нее пахло яблочным вареньем.
И я прямо увидел, что сейчас войду в дом, и все будет как надо и очень хорошо, и утром она приготовит завтрак, и мы пойдем гулять, и потом пообедаем, а вечером посидим на крылечке, попьем чаю перед сном, ляжем спать, утром снова позавтракаем, а в воскресенье возвратимся в Москву мужем и женой, но вот этого я до смерти не хочу. С ней – не хочу. Режьте – не хочу.
Я поцеловал ее и сказал, что приехал только потому, что у нее на даче нет телефона. Не мог же я допустить, чтоб она ждала и волновалась. Я был мрачный и злой. Я наврал ей что-то, уж не помню про что. Про какие-то срочные важные дела.
Она проводила меня до станции.
Больше мы не встречались, не созванивались и вообще не слышали друг о друге.
Прошло лет шесть. У меня уже была маленькая дочь. Однажды вечером я гулял с нею во дворе – в большом дворе с тополями и скамейками. Знакомых мам и пап с детьми не было. Вдруг вижу – какая-то женщина идет к скамейке, где я сижу и курю. Садится рядом. Открывает сумочку, достает сигареты и зажигалку, закуривает. Я чуть поворачиваю голову – господи, это она. Ее руки, ее кольца, ее очки. Ее лицо, в конце концов. Она молчит. И я молчу. Мы выкуриваем каждый по нескольку сигарет. Может, по десять. Молча. Косясь друг на друга, а иногда прямо глядя друг другу в глаза.
Наконец дочка закричала из песочницы: «Папа, хочу домой!»
Она тремя сильными затяжками докурила свою сигарету, встала, одернула плащ, еще раз на меня посмотрела – а я на нее – и ушла.
Улицу и калитку прекрасно помню. А название станции забыл.
И с какого вокзала – тоже.
Рублик воспитание чувств
Однажды пришел точильщик в наше парадное. То есть оно было «черное», а не парадное. В этом доме у квартир был парадный ход с улицы – и черный со двора, ведущий на лестницу без лифта. Туда выходили двери кухонь маршальско-министерских квартир.
У нашей коммуналки был только черный ход, разумеется.
