И все они там спорили. Разговаривали. Вот и договорились, что попали на крючок.
Черт их дернул встретиться с Кларком. А ведь это «контакт». И даже если он случайный, то все равно будет отрабатываться по полной программе. Начнут искать связи. Проверять образ жизни. Копаться в мировоззрении. Будут наблюдать за ним. Опрашивать всех. А ведь и я у них был! – от такой простой мысли у Анатолия даже закружилась голова. – Елки-палки! А если узнают, что мы с ним близкие друзья? Мне тоже не поздоровится. И влечу я».
Стало совсем не по себе. Он отложил ручку в сторону. И вышел из комнаты в коридор. Зашел в туалет. Включил холодную воду. Умылся. Постарался остановить дикий разбег мыслей. В памяти всплыла давняя история с той студенткой Валюшей. И его роль в ней. Может, уже и за ним установлено наблюдение? Кто его знает, чего они накопают. А впрочем, что можно накопать-то в этой истории? Он же Дубравина знает как облупленного. Свой, наш, советский. Без всякой гнили. Иначе он, Казаков, с ним и не дружил бы никогда. «Да, Шурка в армии всякого насмотрелся. Критиковать любит. Спорить. Но таких людей, как он, в нашей стране миллионы. Вся страна на кухнях шепчется. И про вождей. И про нашу экономику. Просто эта встреча с Кларком… И на кой ляд он им понадобился?! Образина долговязая. Эх, пацаны, пацаны! Будут вас теперь таскать.
Но как быть-то? Может быть, предупредить Дубравина? Ну, чтоб держал язык за зубами».
Курсант «вышки» Казаков даже в мыслях не позволял себе признаться, что он хочет сделать это, чтобы обезопасить и свою жизнь. Хотя ясно чувствовал: в подкорке, в подсознании уже сидел маленький чертик – страх.
«Ясно, что с Кларком они встретились случайно. Молодость. Хочется выделиться. Может, какой материал хотели написать. Шурка, он же пишет.
Интересно, как глубоко наши уже копают? Может, можно еще что-то сделать? Ведь в конторе существует и действует незыблемое правило: чтобы что-то подтвердить, надо иметь информацию как минимум из трех источников. Так что если разработка только началась, то Дубравин может повлиять на ее ход».
Подумал. И в жар бросило: «Что ж я делаю-то? Я ведь присягу давал. Служить верою и правдою государству. А сам? Чекист должен быть жестким, можно сказать, беспощадным к врагам.
Господи, какой из Дубравина враг?
И зачем ко мне попала эта информация? Она мне вовсе и не нужна. Одно беспокойство. Что же делать-то? Как поступить правильно? И посоветоваться не с кем. Не скажешь же Маслову. Как поступить по инструкции, он знает. А вот как по совести?».
* * *
Три оставшихся до отъезда дня курсант Казаков раздумывал. В конечном итоге его мысли метались между двумя полюсами: «Предупредить Дубравина – значит пойти против своей же организации. А если промолчать, то организация рано или поздно выйдет и на меня. Да и Шурку я считал и считаю своим. Другом».
И видимо, он уже не был тем революционным фанатиком, продолжателем дела великих чекистов, которые ради идеи всемирной революции готовы были загнобить всех: друзей, жен, детей. Утопить в крови не только несогласных, но даже колеблющихся. Они стали обычными людьми. И даже помнили сказанные где-то, на каком-то служебном совещании слова их кумира Андропова. О заблуждающихся. «Они же тоже наши, советские».
XI
Снег на окружающих каток «Медео» горах искрится под солнцем. Бьет в глаза. С высоты гигантской плотины, которая защищает город от селей, каток внизу кажется совсем небольшим. На его бело-голубом льду рассыпались маленькими разноцветными горошинами катающиеся люди. На трибунах тоже муравейник. Воскресенье. На «фабрике рекордов», как называют высокогорный каток в газетах, массовые гулянья. Вереницы автобусов везут людей из городского смога сюда, в тишину и свежесть урочища.
Дубравин тоже приехал экспрессом. И сразу же пошел по «лестнице здоровья» на плотину. Тысяча ступенек вверх – и ты смотришь на окружающий мир с высоты полета орла. А ниже тебя, в гигантской горной чаше, которая принимает в себя грязевые потоки, летают ласточки, воробьи, вороны.
Дух захватывает. И мысли тут большие. О вечном. О стране. О себе: «Сколько во мне сил… Кажется, горы могу свернуть. А нужны ли эти силы кому-нибудь в этой обстановке общей апатии? Будет ли такой шанс? Или, как отец, промечтаю о собственной ферме, земле. Куда идти? К чему приложиться? А ведь все на свете меняется, стареет и умирает. Людям кажется, что это не касается мира идей. Догматики думают, что их построения будут жить вечно. Особенно мила их сердцу мысль, что можно уравнять всех людей на свете, сделать всех одинаковыми. И вот их утопия воплотилась в жизнь. Теперь это называется развитой социализм. И что же? Жизнь оказалась гораздо сложнее любой утопии. Напряжение накапливается. Общество меняется. И вот сейчас, когда идеи устаревают, а такого страха и ужаса уже нет, начинают проявляться живые человеческие интересы. Плотина дает течь. Вода инакомыслия находит все новые и новые щели. Попытка остановить жизнь, загнать ее в прокрустово ложе идеологии не удалась. Изменения происходят сначала в голове. И в моей тоже…
О, кажется, Вовуля бредет от «Медео». Остановился передохнуть. Какой-то он весь серый, унылый».
Дубравин помахал сверху, со смотровой площадки плотины, поднимающемуся запыхавшемуся другу. Тот в ответ вяло махнул ему ладонью. Минут через пять поднялся. Отдышался и вместо «здравствуй» сказал:
– Я тебя вот что позвал сюда, – осмотрелся по сторонам. – Толян передал, что на тебя собирают компромат. И связано это с выставкой, с американцами.
– Кто? – Дубравин удивленно сморщил лоб и поднял густые брови.
– Конь в пальто! Вот кто! – раздраженно ответил Озеров, натягивая рукава пальто на озябшие руки.
– А Толька откуда знает?
– А я откуда знаю? Он ничего не сказал. Просто просил передать тебе, чтобы ты был поосторожней. И держал язык за зубами.
– А сам он где?
– В Москву уехал.
Александр Дубравин счел за благо ни о чем больше не расспрашивать Озерова. Да тот и так ничего не знал. Он сам знал больше.
С американцем они тогда все-таки встретились. Правда, сама встреча получилась какая-то невнятная, скомканная. Сидели в кафе. Кларк все оглядывался, озирался. Когда принесли водки, пить не стал. Наверное, боялся провокаций. И сказать он тоже ничего особенного не сказал. Что запомнилось? Ну, что он поработает здесь на выставке, а потом в отпуск. Купит на заработанные доллары машину. У них там сейчас самая модная – «Вольво». Шведская, что ли. Ну, еще поговорили о том о сем. Договорились встретиться еще раз. Но Дубравин не пошел. Некогда было. Интервью не получилось. Собственно говоря, все. Если не считать того, что в последнее время вокруг него атмосфера как-то изменилась. Наэлектризовалась. Эта история с редакторством. С налетом холуйков. Какие-то недомолвки преподавателей. Недавно в общежитии кто-то рылся в их вещах.
Вспомнил свои выступления на вечерах краснорубашечников. Похолодел. Заныло в животе: «А что, если донесут? А может, уже донесли. Но там всегда наши ребята. Илейка, Мирхат, Ахмет, Сашка Рябушкин, Витек Кригер. Хотя иногда и гости забредают.
