— Я не знаю одиннадцатого стрелкового, — удивился другой.
— Это новый полк, — пискнула я. — Сверхсекретный. Расположен в Ираке.
Их кроссовки скользили по грязи, а у меня в горле застрял комок. Кресло Уилла парило в нескольких дюймах от земли, словно чертов паланкин. Натан сбегал за сумкой Уилла, чтобы открыть нам машину.
— А они проходили обучение в Каттерике?
— А то как же, — подтвердила я, быстро сменив тему: — Ну и кто из вас женится?
К тому времени, как я наконец избавилась от Марки и его приятелей, мы обменялись номерами телефонов. Они скинулись и предложили почти сорок фунтов в фонд реабилитации Уилла и перестали настаивать, только когда я сказала, что мы будем просто счастливы, если они вместо этого выпьют за его здоровье. Мне пришлось перецеловать их всех до единого. Когда я закончила, от алкогольных паров у меня слегка кружилась голова. Я все еще махала им вслед, когда Натан гудком позвал меня в машину.
— Ужасно милые ребята, правда? — весело заметила я, поворачивая ключ в зажигании.
— Высокий уронил мне пиво на правую ногу, — пожаловался Уилл. — Я пахну как пивоварня.
— Поверить не могу, — сказал Натан, когда я наконец покатила к выходу. — Смотри! Здесь, у трибуны, целая парковочная секция для инвалидов. И она забетонирована.
Остаток дня Уилл почти не разговаривал. Он попрощался с Натаном, когда мы забросили его домой, и молчал всю дорогу до замка. Похолодало, и машин стало меньше. Наконец я припарковалась у флигеля.
Я спустила кресло Уилла, закатила его в дом и приготовила горячий чай. Сменила ему обувь и брюки, бросила испачканные в пиве в стиральную машину и разожгла огонь, чтобы он поскорее согрелся. Включила телевизор и задернула шторы, чтобы в комнате стало уютно — особенно по сравнению со временем, проведенным на морозе. Но лишь когда я села с Уиллом в гостиной, потягивая чай, я поняла, что он не разговаривает. Не от усталости и не потому, что хочет посмотреть телевизор. Просто со мной не разговаривает.
— Что-то… случилось? — спросила я, когда он проигнорировал мой третий комментарий к местным новостям.
— Это вы мне скажите, Кларк.
— Что?
— Ну, вы же все обо мне знаете. Вот вы мне и скажите.
Я уставилась на него.
— Простите, — наконец отважилась я. — Я знаю, что сегодня все пошло не совсем так, как я планировала. Но я просто собиралась хорошо провести день. Я правда думала, что вам понравится.
Я не стала добавлять, что он был поистине несносным и понятия не имеет, через что мне пришлось пройти, просто чтобы дать ему возможность развлечься, а он даже не попытался хорошо провести время. Я не стала говорить, что, если бы он позволил мне купить дурацкие значки, мы могли бы прекрасно пообедать и все было бы забыто.
— Вот именно.
— Что?
— Вы такая же, как все.
— В смысле?
— Если бы вы удосужились меня спросить, Кларк. Если бы вы удосужились хотя бы упомянуть при мне о вашей так называемой увеселительной поездке, я вам сказал бы. Я ненавижу лошадей и лошадиные скачки. Всегда ненавидел. Но вы не удосужились меня спросить. Вы сами решили, чем мне следует заняться, и претворили это в жизнь. Вы поступили как все. Вы решили за меня.
— Я не хотела… — сглотнула я.
— Но вы поступили именно так.
Уилл развернулся в кресле, и через пару минут молчания я поняла, что в моих услугах больше не нуждаются.
12
Я могу точно назвать день, когда перестала быть бесстрашной.
Это случилось почти семь лет назад, в последние ленивые, вялые от жары дни июля, когда узкие улочки вокруг замка были забиты туристами, а воздух наполнен шелестом их шагов и мелодичным перезвоном неизменных фургончиков с мороженым, выстроившихся на вершине холма.
Месяцем раньше после долгой болезни умерла моя бабушка, и то лето было окутано тонкой вуалью печали, которая мягко приглушала все, что мы делали, усмиряя нашу с сестрой склонность к драме и лишая обычных летних поездок на выходные и прогулок. Мать в тщетных попытках сдержать слезы почти все дни проводила у раковины с грязной посудой, а папа с решительным и мрачным видом ускользал по утрам на работу и возвращался через много часов с блестящим от жары лицом, не в силах произнести ни слова, не вскрыв прежде банку с пивом. Сестра вернулась домой после первого года в университете, и ее мысли уже витали где-то далеко от нашего маленького городка. Мне было двадцать, до встречи с Патриком оставалось меньше трех месяцев. Мы наслаждались редким летом полной свободы — никакой финансовой ответственности, никаких долгов, и все наше время принадлежало только нам. У меня была сезонная работа и море свободного времени, чтобы учиться наносить макияж, надевать каблуки, при виде которых отец морщился, и пытаться познать самое себя.
В те дни я одевалась нормально. Или, точнее, одевалась как все местные девушки — длинные волосы, переброшенные через плечо, темно-синие джинсы, довольно тесные футболки, призванные продемонстрировать тонкую талию и высокую грудь. Мы часами оттачивали искусство нанесения блеска для губ и подбирали идеальный оттенок дымчатого макияжа глаз. Мы отлично выглядели в любой одежде, но часами жаловались на несуществующий целлюлит и невидимые изъяны кожи.
И у меня были идеи. Желания. Один мой школьный знакомый отправился в кругосветное путешествие, из которого вернулся каким-то отстраненным и загадочным, как будто не он обтрепанным одиннадцатилетним мальчонкой надувал пузыри из слюны на сдвоенном уроке французского. Повинуясь порыву, я купила дешевый авиабилет в Австралию и стала искать попутчика. Мне нравился налет экзотики, неизведанного, который путешествия придали тому парню. От него веяло большим миром, и это было странно соблазнительным. В конце концов, здесь все обо мне всё знают. А такая сестра, как моя, никогда не даст о чем-то забыть.
Была пятница, и я целый день проработала на парковке в компании девушек, знакомых по школе. Мы провожали гостей на ремесленную ярмарку, которая проводилась в замке. День был полон смеха, шипучих напитков, проглоченных под жарким солнцем, небесной голубизны, игры света на зубчатой стене. Наверное, в тот день мне улыбнулись все туристы до единого. Очень сложно не улыбаться стайке жизнерадостных, хихикающих девиц. Нам заплатили тридцать фунтов, и организаторы были так довольны выручкой, что дали каждой по пятерке сверху. Мы отпраздновали удачу, напившись с парнями, которые работали на дальней парковке у информационного центра. У них было аристократическое произношение, и они щеголяли регбийными футболками и лохматыми головами. Одного из них звали Эд, двое учились в университете — напрочь забыла в каком. Они тоже зарабатывали деньги на каникулах. После целой недели работы у них было полно денег, и когда наши карманы пустели, они охотно покупали выпивку смешливым местным девчонкам, которые отбрасывали волосы с лица, сидели друг у друга на коленях, визжали, шутили и называли их мажорами. Парни говорили на другом языке, обсуждали академические отпуска, каникулы в Южной Америке, пешие походы по Таиланду и шансы на стажировку за рубежом. Мы слушали, пили, и, помнится, моя сестра заглянула в садик при пабе, где мы валялись на траве. На ней была самая старая в мире толстовка с капюшоном, ни капли косметики, и я совсем забыла, что мы собирались встретиться. Я велела ей передать маме и папе, что вернусь, когда мне исполнится тридцать. Почему-то это показалось мне до колик смешным. Трина подняла брови и зашагала прочь, как будто я была самым несносным человеком на свете.
