«Не плачь, Элен тебя не оставит», — сказала я ей и, наклонившись, вложила ей в руку монетку, но она только взглянула на денежку так, будто не понимает, что это такое. А потом посмотрела на меня огромными, как блюдца, глазами. «Не бойся, дитя мое. Элен — добрая женщина. Она о тебе позаботится».
Мне говорили, что, прежде чем Софи увезли, у нее с братом возникла перебранка, но слуху меня уже не тот, и во всей этой кутерьме я не поняла, в чем дело. И все же боюсь, что немцы обошлись с ней дурно. Я знала, что с тех пор, как они облюбовали «Красный петух», бедная девочка была обречена, но она никогда не слушала меня. Должно быть, Софи как-то их оскорбила, уж больно она была своенравной. Но я ее не виню: думаю, что, если бы немцы заняли мой дом, я бы тоже их оскорбила.
Конечно, у нас с Софи Лефевр были разногласия, но сегодня на сердце у меня тяжело. Видеть, как ее заталкивают в грузовик для скота, словно тушу животного, представлять, какая судьба ее ждет… Да, настали черные дни. Вот уж не думала, что доживу до такого! Иногда по ночам мне кажется, что в нашем маленьком городке правит бал безумие.
Кристофер Дженкс зачитывает воспоминания очевидца проникновенным, звучным голосом. В зале суда становится тихо, слышно только, как строчит стенографистка. Под потолком лениво вращаются лопасти вентилятора, не способного разогнать застойный воздух.
— «Я знала, что с тех пор, как они облюбовали „Красный петух“, бедная девочка была обречена». Дамы и господа, полагаю, эта дневниковая запись ясно свидетельствует о том, что отношения Софи Лефевр с немцами, приходившими в «Красный петух», были далеко не безоблачными. — Он прогуливается по залу суда, будто человек, вышедший подышать воздухом на побережье, и только изредка заглядывает в фотокопии дневниковых записей. — Но это не единственное свидетельство. Все та же местная жительница, Вивьен Лувье, оказалась прекрасным летописцем жизни маленького городка. Вот как она описывает события, происходившие за несколько месяцев до того.
Немцы столуются в «Красном петухе». Они заставляют сестер Бессетт готовить им такую роскошную еду, что аппетитные запахи, сводя нас с ума, витают даже над площадью. Давеча я сказала Софи Бессетт — хотя теперь она Лефевр, — что ее отец такого бы не потерпел, но она ответила, что ничего не может поделать.
Дженкс поднимает голову. «Ничего не может поделать». Немцы оккупировали отель, принадлежавший жене художника, заставили ее готовить на себя. Враг — буквально в ее собственном доме, а она абсолютно бессильна. Обстоятельства выше ее. И это не единственное свидетельство. В архивах семьи Лефевр сохранилось письмо Софи Лефевр к мужу. Очевидно, письмо так и не дошло до адресата, но оно может пролить свет на наше дело. Дженкс берет лист бумаги и демонстративно подносит поближе к люстре.
Господин комендант не так глуп, как Бекер, и это нервирует меня еще больше. Он постоянно разглядывает мой портрет, который ты написал, и мне хочется сказать ему, что он не имеет на это права. Эта картина принадлежит только нам двоим. Но, Эдуард, знаешь, что самое интересное? Комендант действительно восхищается твоими работами. Он слышал о них, слышал об Академии Матисса, о Вебере и Пурманне. Странно, но иногда я ловлю себя на том, что объясняю твою манеру письма немецкому коменданту.
И, несмотря на все уговоры Элен, я отказываюсь снять портрет. Он напоминает мне о тебе и о тех временах, когда мы были счастливы вместе. Напоминает мне о том, что люди способны не только творить разрушения, но и видеть красоту.
Мой любимый, я каждый день молюсь о твоем благополучии и скором возвращении.
Вечно твоя Софи
— «Эта картина принадлежит только нам двоим», — цитирует Дженкс и делает многозначительную паузу. — Итак, письмо, обнаруженное через много лет после смерти жены художника, красноречиво говорит о том, что картина очень много значила для нее. Из письма явно следует, что немецкий комендант, так сказать, положил глаз на картину. И что он неплохо разбирался в рынке произведений искусства. Он был, если хотите, aficionado.
[35]
— Адвокат обкатывает во рту звучное слово, как камешек, выделяя каждый слог. — Так вот, мародерство в Первую мировую войну стало предвестником грабежей времен Второй мировой. Ведь образованные немецкие офицеры знали толк в хороших вещах и сразу отбирали все более или менее ценное.
— Протестую! — вскакивает с места королевский адвокат Анжела Сильвер, представляющая интересы Лив. — Существует огромная разница между тем, кто восхищается картиной и знает творчество художника, и тем, кто силой отнимает ее. Мой ученый друг не представил ни одного свидетельства того, что комендант забрал картину, а только сообщил нам уже известный факт, что тот восхищался портретом и столовался в отеле, где жила мадам Лефевр. Это все лишь умозрительные заключения.
— Протест принят, — бормочет судья.
— Я просто пытаюсь обрисовать, если угодно, общую картину жизни в городке Сен-Перрон в тысяча девятьсот шестнадцатом году, — вытирает лоб Кристофер Дженкс. — Поскольку, для того чтобы понять причины произошедшего, необходимо знать, что немцы имели карт-бланш на реквизицию приглянувшихся им ценностей практически из любого дома.
— Протестую. — Анжела Сильвер сверяется с записями. — Это не относится к делу. Нет никаких доказательств того, что картина была конфискована.
— Протест принят. Мистер Дженкс, не отклоняйтесь от сути дела.
— Я только еще раз пытаюсь… живописать обстановку, милорд.
— С вашего позволения, мистер Дженкс, оставьте живопись Лефевру, — говорит судья под одобрительный смех зала.
— Мне хотелось подчеркнуть тот факт, что немецкие войска реквизировали ценности без регистрации, поскольку, вопреки обещаниям немецкого командования, «не заплатили» за них. Именно поэтому я и упомянул о царящей тогда обстановке, так как, по нашему убеждению, картина «Девушка, которую ты покинул» оказалась в числе тайно изъятых ценностей. «Он постоянно разглядывает мой портрет, который ты написал, и мне хочется сказать ему, что он не имеет на это права». Ваша честь, мы настаиваем на том, что комендант Фридрих Хенкен считал, что имел на это полное право. И что последующие тридцать лет картина оставалась в собственности Германии.
Пол смотрит на Лив, но та отворачивается.
Она пытается сконцентрироваться на портрете Софи Лефевр, непроницаемый взгляд которой направлен на каждого сидящего в этом зале. «Глупцы», — словно хочет сказать девушка на портрете.
«Да, — думает Лив. — Мы все глупцы».
В половине четвертого объявлен перерыв. Анжела Сильвер ест сэндвич прямо у себя в кабинете. Ее парик лежит на маленьком столике, а на письменном столе стоит кружка с чаем. Генри сидит напротив.
Они пытаются убедить Лив, что первый день прошел именно так, как они и ожидали. Но в царящей в комнате атмосфере чувствуется предельное напряжение, совсем как запах соли, который ощущается даже вдали от морского побережья. Пока Генри беседует с Анжелой, Лив перелистывает стопку фотокопий переводов.
